Богенгартдтам А. К., В. А. и О. Н.

МОКРОПСЫ, 21-ГО АВГУСТА 1923 Г.
Милый Всеволод,
Сережа на самых днях выезжает, все это время прошло в поисках комнаты и перевоза вещей. Если бы Вы знали, какой у нас хлам и как все нужно!
Будем жить в Праге на горе, вроде как на чердаке (под крышей), но зато без хозяев.
До 1-го наш адрес прежний, — к этому времени, я думаю, Алю уже можно будет привезти?
Прошение в Министерство подано, обещали не задерживать.
Сережа привезет Вам мои книги, он очень рвется к Вам и на днях — дорвется.
Шлю Вам всем сердечный привет и благодарность.
МЦ.

ПРАГА, 21-ГО СЕНТ‹ЯБРЯ› 1923 Г.
Дорогие
Антонина Константиновна, и Ольга Николаевна, и Всеволод Александрович,
(а Всеволод после всех! Но это не оттого, что я его меньше всех люблю!)
Я люблю вас всех одинаково: всех по-разному и всех одинаково: Антонину Константиновну за вечную молодость сердца, Ольгу Николаевну за веселое мужество жизни, а Всеволода — просто как милого брата, совсем не смущаясь, хочет ли он такой сестры.
________
Во время дороги не разжала зубов: весь вагон уже говорил по-чешски. Стояла у окна, курила и ела чудные сливы и груши из рыжего мешка, не решаясь никого угостить, хотя и противоестественно есть одной. (В этом я — не дикарь!)
Пересела благополучно, на вокзале меня встретили. Но на следующий день уже замотала ключи (очевидно, провалились сквозь дыру в Сережином портфеле, который я, за отсутствием владельца, торжественно таскала с собой всюду, в надежде быть принятой за студента).
Других бед пока не было (тьфу, тьфу, не сглазить!)
________
А вот странный сон, который мне нынче приснился, господа, подумайте и напишите, ктo кaк толкует:
Иду с несколькими людьми по улице, вдоль белой стены. Навстречу — не то кривляка, не то убогий: волосы, как пакля, гримасное лицо, ужимки. Протягивает огромную красную розу и называет какую-то весьма скромную цену (лиру). Беру ее — и — мгновенно роза истлевает, скрючивается, желтеет и тоже гримасничает, как то лицо.
И я, почему-то по-итальянски: «Ма questo non e piu una rosa!» (Но это уже не роза) и еще что-то. Но его уже нет, не взяв лиры, исчез. Цветок у меня в руке и я в ужасе: кудa с ним? (Бросить почему-то не решаюсь.) И вижу: над стеной — Распятие, Голгофа, Христос и разбойники. Хочу было Христу, но… ведь это же не роза! Это явная мерзость. Тогда — разбойнику. Но разбойник Христом прощен! Тогда, отчаявшись, кладу ее к подножью креста, верней — у самой стены, — и голос:
«Будет беда на двенадцать Евангелий».
Смотрю: в стену вделана икона, — должно быть икона 12-ти Евангелий. (Есть такая?) И просыпаюсь.
________
Господа, непременно подумайте, мне такие явные сны редко снятся, неприятное чувство.
________
От Али получила длинное хорошее письмо, она знает, как мне надо писать. Если бы она так же писала в тетрадку, я была бы очень довольна. С восторгом сообщает о карманной чернильнице. — Спасибо! —
А тa барышня, действительно, Романченко, только не дочка врача, а сестра одного пражского студента, прелестного юноши, которого я очень люблю. Она не так давно приехала из Киева.
________
Антонина Константиновна, были ли в гостях у наших хозяек? Соберитесь как-нибудь с Алей, Аля будет беседовать с девицей по-чешски, Вы с вдовой по-немецки. И непременно попросите показать альбомы, или пусть Аля попросит. — Повеселитесь. —
________
С любовью вспоминаю свою Моравию, — ах, как жесток и дик моим ушам и устам чешский язык! Никогда не научусь. И, главное, когда я говорю, они не понимают!
Целую всех троих нежно. Предателю-Жуку — рукопожатье.
Мой привет обоим Николаям Николаевичам. Аля пишет, что подружилась с дочкой Евреинова, — хорошая девочка?
Спасибо за всю ласку.
МЦ.

ПРАГА, 29-ГО ОКТЯБРЯ 1923 Г.
Мои дорогие Богенгардты!
Осчастливлена и уничтожена восхитительным подарком. Но радость покрывает смущение, иначе я бы никогда не решилась взяться за перо.
Пишу Вам в райское утро: ни единого облачка, солнце заливает лоб и стол, щурюсь и жмурюсь как кошка. Такая погода у нас стоит уже несколько дней, ничего не хочется делать. Осень, уходя, точно задумалась, оглянулась назад на лето и никак не может повернуться к зиме. Меня такие дни растравляют, как всякая незаслуженная доброта. (NB! A bon entendeur — salut! [1]) В детстве я всегда мечтала, чтобы меня очень не-любили (проще: ненавидели!), чтобы не чувствовать этой вечной растравы умиления. Потому что для настоящей благодарности — нет ведь никаких слов!
________
Живем все там же (Вы — переехали!) Гора пока суха и благородна: подталкивает, но не спускает (вниз головой!). Что будет в дожди — знаю. (Знаю!!) Готовим дома, достали из починки примус, чинившийся шесть месяцев и уже не числившийся в живых! — Это большое облегчение после спиртовки, где спирт кипел, а вода не вскипала! (Так же вскипали, вернее: испарялись — кроны!) Примус горит полдня, а обходится всего в крону.
Я много дома, С‹ережа› почти все время на лекциях и в библиотеке. В отчаянии от количества предметов и от какого-то семинария, из коего — если он уйдет — уйдут все. (Всего — семь человек! А профессору восемьдесят семь лет!)
________
Я много пишу, может быть удастся издать в здешнем новом из‹дательст›ве «Пламя» свою поэму «Мoлодец». (Про упыря.) Но: здесь столько жаждущих и алчущих издаться — что руки опускаются! Так и ходят с портфелями, думаю, что на портфелях же — и спят!
__________
Как здоровье Ольги Николаевны? Нарыв — тяжелая вещь, а в особенности — невидимый, еще страшнее. Но надеюсь, что уже обошлось.
__________
Только что пришел С‹ережа› с грустной вестью: Пра умерла. Умерла во второй день Рождества прошлого года, от расширения легких. Макс был при ней.
С Пра уходит лучшая наша с Сережей молодость, под ее орлиным крылом мы встретились.
________
От Али часто получаю письма, пишет, что все хорошо, и в каждом письме — новая подруга. Она не отличается постоянством.
_________
Целую крепко всех троих. Скоро напишу еще. Еще раз — нежнейшее спасибо. Платье по мне, только чуть-чуть сузила пояс. А в то — сразу влезла!
МЦ.
________________________________________________
1. Благо тому, кто умеет слушать! (фр.).

ПРАГА, 2-ГО НОЯБРЯ 1923 Г.
Дорогая Антонина Николаевна [Константиновна],
Безумно беспокоимся об Але: вот уже восьмой день как от нее нет письма. (Последнее с посылкой.) Боюсь, что она больна и что Вы нарочно скрываете, ожидая выяснения хода болезни. Вообще, всего боюсь. Ради Бога, не томите, если она больна — пишите, чтo. Я вне себя от страха, сегодня все утро сторожили с Сережей почтальона.
Простите, что сейчас ни о чем другом не пишу, ни о чем не пишется, я вся в этой тревоге.
Целую Вас нежно, также Ольгу Николаевну и Всеволода. Прилагаемое письмо передайте, пожалуйста, Але.
МЦ.

ПРАГА, 11-ГО НОЯБРЯ 1923 Г.
Моя дорогая Антонина Константиновна,
Сердечное и глубочайшее спасибо за телеграмму и письмо. У меня в эти дни душа изныла об Але. Если бы Вы знали, как я боюсь разлуки!
В этом отношении я конечно ненормальный человек: не от природы, а жизнь сделала такой. В Революцию, в 1920 г., за месяц до пайка у меня умерла в приюте младшая девочка и я насилу спасла от смерти Алю. Я не хотела отдавать их в приют, у меня их вырвали: укоряли в материнском эгоизме, обещали для детей полного ухода и благополучия, — и вот, через 10 дней — болезнь одной и через два месяца — смерть другой.
С тех пор я стала безумно бояться разлуки, чуть что — и тот старый леденящий ужас: а вдруг? Знаю все Ваши возражения, знаю, что Тшебово для детей, действительно, рай, знаю Вас и Ваше сердце, и пишу Вам все это только для того, чтобы Вы знали корень этой ненормальности. Но довольно о таких мрачных вещах. Я убеждена, что Але в Тшебове хорошо, она так долго не была ребенком, так мало умела просто-радоваться в детстве, а теперь сразу: и подруги, и правильное расписание дня, и игры, и учение. Продолжая жить со мной, она выросла бы несчастной, я сама никогда не была настоящим ребенком, поэтому плохо понимаю детей: чужих — боюсь, со своих (своего) черезмерно взыскиваю. «Врачу, исцелися сам», это (в смысле воспитания) ни к кому так не относится, как ко мне.
_________
У нас первые морозы. Наша гора седая. Недавно утром был такой туман, что я, идя за молоком в лавочку, действительно не различала своих ног, не говоря уже о том, куда они ступают. Вот и сейчас, пока пишу, мутное пятно окна, ни единого очертания. Прага зимой наводит сон. Утром не хочется вставать, а вечером не дождешься часа, когда в постель. Топим печку: веселую и исправную. Я люблю огонь в трубе, иногда напоминает море. Уютно ли у вас, в вашем новом жилье?
Часто мысленно переношусь в Тшебово, вижу маленькую площадь с такими огромными булыжниками, гербы на воротах, пляшущих святых. Вспоминаю наши с Вами прогулки, — помните грибы? И какую-то большую пушистую траву, вроде ковыля.
Напишите мне о зимнем Тшебове. Что делают все мальчики, когда нельзя играть в футбол? Неужели читают? До настоящего снега ведь еще далёко. Ставят ли какие-нибудь пьесы? Обо всем хочется знать, я с Тшебовым сроднилась.
_________
Кончаю. Еще раз от всего сердца благодарю Вас и Ваших за Алю. До Рождества только полтора месяца, скоро увидимся. Мой поцелуй и привет Ольге Николаевне и Всеволоду. Как бы хотелось вас всех увидеть в Праге!
МЦ.

ПРАГА, 17-ГО МАЯ 1924 Г.
Дорогая Антонина Константиновна,
Простите за молчание. Бесконечно тронута Вашим участием. Планы — на ближайшее время — следующие: на днях еду устраивать, вернее выискивать, наше летнее жилье. Ехать на Юг сейчас все отговаривают, решила перенести поездку на осень, когда в Чехии самая сквернота. Пока думаю ехать с Алей на границу Сакс‹онской› Швейцарии, 3 ч. от Праги. Там Эльба и лесистые горы. Еще поговорю с врачом. Татры (знаменитые чешские горы) слишком далёко, — от 16 ч. до 20 ч. езды. Нужно беречь деньги на осень. За квартиру внесла до 1-го, к 1-му неминуемо должны уехать.
_________
С настоящей Швейцарией (не саксонской!) сейчас навряд ли выйдет — слишком сложно. С Алей я расставаться не хочу, а жить там, даже в случае Алиной стипендии, не по средствам, — кажется еще дороже Чехии.
Мысль об Италии я не оставила, осенью продам еще книжку стихов, — и двинемся.
_________
Аля поправляется, но t° держится. Гуляем с ней полдня, здесь чудные сады.
_________
Сейчас иду на почту, целую всех, большое спасибо за подарки Але, сейчас у нее всё есть.
МЦ.
Мой адр‹ес› до 1-го прежний, по отъезде сообщу.
________
Р. S. Читал ли Всеволод в газетах про своего тезку — комиссара Богенгардта?

12-ГО ИЮНЯ 1929 Г. MEUDON (S. ET О.) 2, AV(ENUE) JEANNE D’ARC
Милые Антонина Константиновна, Оля и Всеволод! Вот Ваше чадо. Если нужно — отпечатаю еще, только напишите кaк — посветлее (есть одна светлая) или потемнее. Светлые скорей выцветают. На одной карточке — увы! — Саша не вышел, виноват Мур, занявший все место.
Да! Не забыла ли я у вас куска своего мундштука (дерев‹янного›) — оплакиваю его!
Всего лучшего, целую
МЦ.

25-ГО МАРТА 1938 Г., ПЯТНИЦА VANVES (SEINE) 65, RUE J. В. POTIN
Дорогие Богенгардты!
Наконец-то собралась вам ответить. У меня большое горе: мой 19-летний приятель — умер, проболев около двух месяцев — сердце не выдержало (был полу-японец, полу-англичанин, и получилось существо необычайной духовной силы — и физической хрупкости. При встрече — расскажу).
Так вот тот чудесный доктор — тоже покойный — все равно бы не помог: мой Киохэй (вишневая ветка) просто — сгорел.
Все эти дни (уже — недели) была с его матерью (рожденная Гамильтон, а по отцу он — Инукай, внук того министра-самурая, к‹оторо›го лет пять назад убили террористы) — приехавшей из Лондона — чтобы посидеть с ним несколько дней — и похоронить.
А сейчас усиленно разбираю свои архивы: переписку за 16 лет, — начинаю в 6 1/2 утра, кончаю со светом, — и конца краю не видно.
Хочу всё это — т. е. имеющее ценность — куда-нибудь сдать — слишком ненадежны времена и мне не уберечь. А всё это — история. — Тяжелое это занятие: строка за строкой — жизнь шестнадцати лет, ибо проглядываю всё. (Жгу — тоже пудами!)
Поэтому, пока что ехать к вам не могу — пока не кончу.
Когда приеду, привезу Всеволоду книг: многое — продаю, еще больше — отдаю, и еще больше — остается.
Простите за долгое молчание: я правда — невиновата, просто — минуты не было. Обнимаю всех вас и непременно, как только вздохну — побываю.
МЦ.
Р. S. Всеволод! Привезу и семейные фотографии — всякие: я как раз буду разбирать. И другие разные реликвии.

10-ГО ИЮНЯ 1938 Г. VANVES (SEINE) 65. RUE J. В. POTIN
Дорогой Всеволод!
Увы! скоро не выберусь: до 12-го нужно закончить все письменные и печатные (С‹ережины› и мои) дела, над чем работаю уже 4-ый месяц, иногда с 6 ч. утра, все уложить, часть (мебели и книг) распродать — и еще найдется!
У меня для Вас будет много книг (старинных) и кое-какие вещи в хозяйстве. Ближе к делу — напишу и попрошу Вас за ними заехать, м. б. будет печка, м. б. — две, м. б. — три, то есть: если Вам нужны — продавать не буду: напишите пожалуйста! (Печки — стоячие: одна — Годэн, другие — вроде.)
Не сердитесь на меня, что так долго не писала: минуты нет! ведь помимо моего за 16 лет — и С‹ережа› и Аля — всё бросили, а сколько было! Например Алины рисунки и всякие журнальные вырезки — за годы. Я не покладая рук работала и работаю: днями не выхожу: был день — нет дня. (За покупками ходит Мур.) Иногда — отчаиваюсь. Обнимаю всех и жду ответа насчет печек (нужны ли, нет ли, сколько).
МЦ.

28-ГО ИЮНЯ 1938 Г. VANVES (SEINE) 65, RUE J. В. POTIN
Милый Всеволод,
Вы не отвечаете, а время бежит и дорог каждый день.
1) Нужны ли Вам печки?
2) Когда (точный день недели) можете приехать за книгами, вещами и фотографиями? Я наверняка дома только по утрам (до часу).
3) Можете ли доставить на обратном пути от меня на Denfert-Rochereau ящик (не огромный, но и не маленький) с моими рукописями?
Все это очень срочно, и если будете медлить — вещи (посуду и всякое хозяйственное) разберут.
Итак, жду спешного и точного ответа. Я живу совершенно каторжной жизнью и пишу Вам это в 6 ч. утра.
Предупредите заблаговременно — чтобы я успела получить, а то — бывает — мы с Муром уходим на рынок, или еще куда-нибудь.
12-го вся моя квартира кончается: не остается ничего: вещи идут на склад, а мы, скорее всего, на неск‹олько› дней в отельчик.
Обо всем этом — молчите и молча понимайте!
Жду скорого ответа.
Если приедете около 12 ч. — вместе позавтракаем.
Целую всех и умоляю скорее отозваться
М.

7-ГО ИЮНЯ 1939 Г. — ПИСЬМО ПОЛYЧИТЕ ГОРАЗДО ПОЗЖЕ —
Дорогие Богенгардты!
Прощайте!
Проститься не могла — потому что только в последнюю минуту, доглядывая последнюю записную книжку — нашла ваш адрес. (Дважды писала Вам по старому и никогда не получила ответа.)
Спасибо за всё!
Даст Бог — встретимся.
Оставляю Всеволоду свои монеты — и музейный знак моего отца: не потеряйте адреса:
Маргарита Николаевна Лебедева
18 bis, Rue Denfert-Rochereau
Paris, 5-me.
— только пусть Всеволод сначала запросит — когда придти, или сообщит — когда придет. 2-ой эт‹аж›; направо.
Страшно жаль расставаться.
Непременно расскажу С‹ереже›, какими вы нам были верными друзьями.
Обнимаю всех вместе — и каждого порознь — желаю здоровья и счастья в детях — и чтобы всем нам встретиться.
М.
‹Приписки на полях:›
Мур горячо приветствует. Он — колосс, растут усы, а за дорогу, пожалуй, отрастет и борода!
Если смогу — напишу. Помнить буду — всегда.

Марина Цветаева

Хронологический порядок:
1905 1906 1908 1909 1910 1911 1912 1913 1914 1915 1916 1917 1918 1919 1920 1921 1922 1923 1924 1925
1926 1927 1928 1929 1930 1931 1932 1933 1934 1935 1936 1937 1938 1939 1940 1941

ссылки: