18
Усень-Ивановский завод,
11-го августа 1911 г.
Милый Максинька,
Одновременно с твоим ля́сьiм письмом, я получила 2 удивительно дерзких открытки от Павлова[1], друга Топольского[2].
Мое молчание на его 2-ое письмо он называет «неблаговидным поступком», жалеет, что счел меня за «вполне интеллигентного» человека и радуется, что не прислал своих «произведений».
Я думаю отправить ему в полк открытку такого содержания:
«Милостивый Государь, так как Вы, очевидно, иного далекого общества, кроме лошадиного, не знаете, то советую Вам и впредь оставаться в границах оного.
На слова, вроде «неблаговидный поступок» принято отвечать не словами, а жестом».
__________
— Как хорошо, что лошадь женского рода!
С удовольствием думаю о нашем появлении в Мусагете[3] втроем и на ты! Ты ведь приведешь туда Сережу?
А то мне очень не хочется просить об этом Эллиса.
Спасибо за письмо, милый Медведюшка.
Меня очень обрадовало твое усиленное рисование, Сережу тоже, — по какой чудной картине ты нам подаришь, с морем, с горами, с полынью! Если ты о них забудешь при встрече в Москве, ты ведь позволишь нам напомнить, — vous refraîcher la mémoire?[*]
Сережа готовит тебе сюрприз, я … мечтаю о твоих картинах, — видишь, как мы тебя вспоминаем!
Макс, я сейчас загадала на тебя по Jean Paul’y и вот что вышло: «Warum erscheinen uns keine Tierseelen?»[**]
— Доволен?
Довольно глупостей, буду писать серьезно.
Сперва о костюмах:
у меня с собой только серая юбка, разодранная уже до Коктебеля в 4-ех местах. Я ее каждый день зашиваю, но сегодня на меня упал рукомойник и разодрал весь низ. Мы и его и ее заклеили сургучом.
— Во-вторых, о Сережином питании: он выпивает по две бутылки сливок в день, но не растолстел.
— В-третьих, о моей постели: она скорей похожа на колыбель, притом на плохую. В середине ее слишком большое углубление, так что ложась в нее, я не вижу комнаты. Кроме того, парусина рвется не по часам, а по минутам. Стоит только шевельнуться, как слышится зловещий треск, после к<оторо>го я всю ночь лежу на деревяшке.
— В-четвертых, о книгах: я читаю Jean Paul’a, немецкие стихи и Lichtenstein[4]. Представь себе, Макс, что я совсем не изменилась с 12-ти л<ет> по отношению к этой книге.
Жду письма с Мишиным дуэлем[5], Спящей Царевной, названием и описанием предназначенных нам картин, всем, что не лень будет описать — или не жалко.
Спасибо за Гайдана, 4 pattes[***] и затылок[6]. А когда ты в меня мячиком попал, я тебе прощаю.
МЦ.<…>
- Речь идет о малоизвестном поэте Николае Васильевиче Павлове, коктебельском соседе Волошина. Опубликовал в своем сборнике два стихотворения с эпиграфами из произведений Цветаевой («Распятые тени». Стихотворения. Одесса, 1917. С. 48, 54).↵
- А. Д. Топольскому посвящено стихотворение М. Цветаевой «Белоснежка» («Спит Белоснежка в хрустальном гробу…»). См. т. 1.↵
- О Мусагете см. письмо 2 к Эллису и комментарии 1, 2 к нему.↵
- Освежить вам память (фр.).↵
- Почему нам не являются души животных? (нем.).↵
- оман немецкого писателя В. Гауфа (1802–1827). Одно из самых любимых произведений М. Цветаевой в детстве и юности. Ее детские впечатления от этого романа нашли отражение в раннем стихотворении «Как мы читали «Lichtenstein». См. т. 1.↵
- Речь идет, по-видимому, о какой-то выходке Михаила Лямина, двоюродного брата М. Волошина. Лямин был психически больным, страдал манией преследования.↵
- 4 лапы (фр.).↵
- Похоже, что М. Волошин вложил в письмо к Цветаевой отпечатки лап коктебельской собаки Гайдана и свое шуточное стихотворение «Гайдан». В нем от имени пса рассказывается о дружбе с Цветаевой, взявшей его под свое покровительство. (См.: Фейнберг Л. В Коктебеле, у Максимилиана Волошина. — Дон. 1980. № 7).↵
