Ланну Е. Л. 2

Москва, 29-го русск<ого> декабря 1920 г.
Дорогой Евгений Львович!
У меня к Вам большая просьба: я получила письмо от Аси — ей ужасно живется — почти голод — перешлите ей через верные руки тысяч двадцать пять денег, деньги у меня сейчас есть, но никого нету, кто бы поехал в Крым, а почтой — нельзя.
Верну с первой оказией: — Ради Бога! —
Адр<ес> Аси: ФЕОДОСИЯ—КАРАНТИН—ИЛЬИНСКАЯ УЛ<ИЦА>, Д<ОМ> МЕДВЕДЕВА, КВ<АРТИРА> ХРУСТАЧЕВЫХ — ей. —
Шлю Вам привет.
МЦ.
— Если сделаете это, известите по адр<есу> Д<митрия> А<лександровича >.
_________
Только что написала эти несколько слов — как вдруг — дверь настежь — Ваше письмо!
И Аля: — “Марина, Ваши голоса скрестились как копья!”
— Спасибо за память. — Как я рада, что Вы работаете — и как я понимаю Вас в этой жажде! — Я тоже очень много пишу, живу стихами, ужасом за С<ережу> и надеждой на встречу с Асей. Перешлите ей, пожалуйста, вложенное письмо, — если скорая оказия, — с оказией, — или заказным. Мне необходимо, чтобы она его получила.
И разрешите мне — от времени до времени — тревожить Вас подобной просьбой, у меня никого нет в Харькове, а это все-таки на полдороге в Крым, — отсюда письма вряд ли доходят, заказных не принимают.
________
— У нас елка — длинная выдра, последняя елка на Смоленском, купленная в последнюю секунду, в Сочельник. Спилила верх, украсила, зажигала третьегодними огарками. Аля была больна (малярия), лежала в постели и любовалась, сравнивая елку с танцовщицей (я — про себя: трущобной!)
Три посещения
I. Сидим с Алей, пишем. — Вечер. — Стук в незапертую дверь. Я, не поднимая глаз: — “Пожалуйста!”
Маленький, черненький человечек. — “Закс!!! Какими судьбами? — И почему — борода?!” — Целуемся.
Мой бывший квартирант, убежденный коммунист (в 1918 г. — в Москве — ел только по карточкам) был добр ко мне и детям, обожал детей — особенно грудных — так обожал, что я, однажды, не выдержав, воскликнула: — “Вам бы, батюшка, в кормилицы идти, а не в коммунисты!”
— “Закс!” — “Вы — здесь — живете?!” — “Да” — “Но это ужасно, ведь это похоже (щелкает пальцами) — на — на — как это называется, где раньше привратник жил?” — Аля: — “Подворотня!” — Он: “Нет”. Я: — “Дворницкая? Сторожка?” Он, просияв: “Да, да — сторожка”. (Польский акцент, — так и читайте, внешность, кроме бороды, корректная.)
Аля: — “Это не сторожка, это трущоба”. — Он: “Как Вы можете так жить? Эта пос-суда! Вы ее не моете?” Аля — “Внутри — да, снаружи — нет, и мама — поэт”. Он: — “Но я бы — проссстите! — здесь ни одной ночи не провел”. — Я, невинно: — “Неужели?”
Аля: — “Мы с мамой тоже иногда уходим ночевать, когда уж очень неубрано.” Он: — “А сегодня — убрано?” Мы в один голос — твердо: — “Да”.
— “Но это ужжасно! Вы не имеете права! У Вас ребенок!”
— “У меня нет прав”. — “Вы целый день сидите со светом, это вредно!” — “Фонарь завален снегом!” Аля: — “И если мама полезет на крышу, то свалится”. — “И воды, конечно, нет?” — “Нет”. — “Так служите!” — “Не могу”. — “Но ведь Вы пишете стихи, читайте в клубах!” — “Меня не приглашают”. — “В детских садах”. — “Не понимаю детей”. — “Но — но — но…” Пауза. — И вдруг: — “Что это у Вас?” — “Чернильница”. — “Бронзовая?” — “Да, хрусталь и бронза”. — “Это прелестная вэщщичка. — и как запущена! — О! — ” “У меня все запущено!” — Аля: “Кроме души”. — Закс, поглощенный: — “Это же! Это же! Это же — ценность”. Я: — “Ну-у?” — “Этто художественное произведение!” — Я, внезапно озаренная (уже начинала чувствовать себя плохо от незаслуженных — заслуженных! — укоров) — “Хотите подарю?!!” — “О-о! — Нет!” Я: — “Ради Бога! Мне же она не нужна”. — Аля: — “Нам ничего не нужно, кроме папы, — пауза — и царя!” Он, поглощенный чернильницей: — “Это редкая вещь”. Я: — “Просто заграничная. Умоляю Вас!!!” — “Но что же я Вам дам взамен?” — “Взамен? — Стойте! — Красных чернил!” — “Но…” — “Я нигде не могу их достать. Дадите?” — “Сколько угодно, — но…” — “Позвольте я ее сейчас вымою. Аля, где щетка?”
10 минут спустя — Аля, Закс и я — (неужели меня принимают за его жену?!) — торжественно шествуем по Поварской, — в осторожно вытянутой руке его — ослепительного блеску — чернильница. — И никаких укоров. —
— Сияю. — Дошло!
_______
II. Сидим с Алей, пишем. — Вечер. — Стук в незапертую дверь. — Я, не поднимая глаз: — “Пожалуйста!” — Входит спекулянт со Смоленского, желающий вместо табака — пшено. (Дурак!) — “Вы — здесь — живете?” — “Да”. — “Но ведь это — задворки!” —
“Трущоба”, — поправляю я. — “Да, да, трущоба… Но ведь наверное Вы раньше…” — “Да, да, мы не всегда так жили!” — Аля, гордо: “У нас камин топился, и юнкера сидели, и даже пудель был — Джэк. Он раз провалился к нам прямо в суп”. Я, поясняя: — “Выбежал на чердак и проломил фонарь”. Аля: — “Потом его украли”. — Спекулянт: “Но как же Вы до такой жизни дошли?” — “Садитесь, курите”. (Забываю, что он табачный спекулянт. — Из деликатности — не отказывается.) — “А постепенно: сначала чердак — потом берлога — потом трущоба”. — “Потом помойка”, — подтверждает Аля. — “Какая у Вас развитая дочка!” “Да она с году все понимает!” — “Скажите!” — Молчание. — Потом: “Я уж лучше пойду, Вам наверное писать надо, я Вас обеспокоил”. — “Нет, нет, ради Бога — не уходите. Я Вам очень рада. Вы видно хороший человек, — и мне так нужен табак!” — “Нет, уж лучше я пойду”. Я, в ужасе: “Вы, может, думаете, что у меня нет пшена? Вот — мешок!” Аля: — “И еще в кувшине есть!” Он: — “Видеть-то вижу, только мамаша у Вас расстроенная”. — “Она не расстроенная, она просто в восторге, она всегда такая!” — Он: — “Позвольте откланяться”. — Я: — “Послушайте, у Вас — табак, у меня — пшено, — в чем дело? Я же все равно это пшено завтра на Смоленском обменяю, — только мне вместо 2-го сорта дадут хлам, труху. — Ради Бога!”
— “А почем Вы кладете пшено?”
— “На Ваше усмотрение”.
— “1000 р<ублей>?”
— “Отлично. — А табак?”
— “10.000 р<ублей>”.
— “Великолепно. Берите 10 ф<унтов> пшена и дайте мне 1 ф<унт> табаку”. — Явление Али с весами. — Вешаем. — “И взять-то мне не во что”, — “Берите прямо в мешке”. — “Но я ведь чужой человек, мешок — ценность…” — “Мешок — не ценность, человек ценность, Вы хороший человек, берите мешок!” — “Тогда позвольте мне уж вместо 1 ф<унта> предложить Вам полтора”.
— “Вы меня смущаете!”
— “Ну, прошу Вас!”
Аля: — “Марина, берите!”
Я: — “Вы добры”.
Он: — “Я впервые вижу такого человека”.
Я: — “Неразумного?”
Он: — “Нет — нормального. Я унесу от Вас и тяжелое и отрадное впечатление”.
— “Пожалуйста, только последнее!”
Улыбается: На прощание говорит: — “Помогай Вам Бог!” Лет под 50, тип акцизного, голос вроде мурлыканья, частые вздохи.
Тоже юродивый!
Сияю. — Дошло! —
III. Сидим с Алей, пишем. — Вечер. — Дверь — без стука — настежь. Военный из комиссариата. Высокий, худой, папаха. — Лет 19.
— “Вы гражданка такая-то?” — “Я”. — “Я пришел на Вас составить протокол”. — “Ага”. Он, думая, что я не расслышала: — “Протокол”. — “Понимаю”.
— “Вы путем незакрывания крана и переполнения засоренной раковины разломали новую плиту в 4 №”. — “То есть?” — “Вода, протекая через пол, постепенно размывала кирпичи. Плита рухнула”. — “Так”. — “Вы разводили в кухне кроликов”. — “Это не я, это чужие”. — “Но Вы являетесь хозяйкой?” — “Да”. — “Вы должны следить за чистотой”. — “Да, да, Вы правы”. — “У Вас еще в кв<артире> 2-ой этаж?” — “Да, наверху мезонин”. — “Как?” — “Мезонин”. — “Мизимим, мизимим, — как это пишется — мизимим?” Говорю. Пишет. Показывает. Я, одобряюще: “Верно”.
— “Стыдно, гражданка, Вы интеллигентный человек!” — “В том-то и вся беда, — если бы я была менее интеллигентна, всего этого бы не случилось, — я ведь все время пишу”. — “А что именно?” — “Стихи”. — “Сочиняете?” — “Да”. — “Очень приятно”. — Пауза. — “Гражданка, Вы бы не поправили мне протокол?” — “Давайте, напишу, Вы говорите, а я буду писать”. — “Неудобно, на себя же”. — “Все равно, — скорей будет!” — Пишу. — Он любуется почерком: быстротой и красотой.
— “Сразу видно, что писательница. Как же это Вы с такими способностями лучшей квартиры не займете? Ведь это — простите за выражение — дыра!”
Аля: — “Трущоба”.
Пишем. Подписываемся. Вежливо отдает под козырек. Исчезает.
_________
И вчера, в 10 1/2 вечера — батюшки светы! — опять он. — “Не бойтесь, гражданка, старый знакомый! Я опять к Вам, тут кое-что поправить нужно”.
— “Пожалуйста”. — “Так что я Вас опять затрудню”.
— “Я к Вашим услугам. — Аля, очисти на столе”. — “М. б. Вы что добавите в свое оправдание?”
— “Не знаю… Кролики не мои, поросята не мои — и уже съедены”.
— “А, еще и поросенок был? Это запишем”.
— “Не знаю… Нечего добавлять”.
— “Кролики… Кролики… И холодно же у Вас тут должно быть, гражданка. — Жаль!”
Аля: — “Кого — кроликов или маму?”
Он: — “Да вообще… Кролики… Они ведь все грызут”.
Аля: — “И мамины матрасы изгрызли в кухне, а поросенок жил в моей ванне”.
Я: — “Этого не пишите!”
Он: — “Жалко мне Вас, гражданка!”
Предлагает папиросу. Пишем. Уже 1/2 двенадцатого.
— “Раньше-то, наверное, не так жили”… И, уходя: “Или арест или денежный штраф в размере 50 тысяч. — Я же сам и приду”. Аля: — “С револьвером”? Он: — “Этого, барышня, не бойтесь!” Аля: — “Вы не умеете стрелять?” Он: — “Умею-то, умею, — но… — жалко гражданку!”
________
Сияю. — Дошло!
________
Милый Евгений Львович, буду счастлива, если пришлете стихи. Как жаль, что Вы так мало мне их читали!
Желаю Вам на Новый — 1921 — Год (нынче канун, кончаю письмо 31-го, с Годом!) — достаточно плоти, чтобы вынести — осуществить! — дух.
Остальное у Вас уже все есть, — да пребудет!
_________
— Стихи пришлю. — Вашим письмам буду всегда рада. — Не забудьте просьбу с Асей.
МЦ.
Москва, 31-го декабря 1920 г., канун русского 1921-го.
<Приписка на полях:>
— Письмо Асе залежалось, — на днях обеспокою Вас отдельным. Тогда перешлите.

Москва, 15-го русск<ого> января 1921 г.
Диалог:
— “Марина! Чего Вы бы
больше хотели: письма от Ланна —
или самого Ланна?
— Конечно, письма!
— Какой странный ответ!
Ну, а теперь: письмо от папы
— или самого папы?
— О! — Папы!
— Я так и знала!
— Оттого, что это — Любовь,
а то — Романтизм!
Дорогой Евгений Львович!
Это письмо — в ответ на Ваше второе, неполученное. Вот уже два дня, как тщетно разыскиваем с Алей по всему городу товарища Шиллингера [Шиллингер И. М. — композитор, педагог.]. Были и в Музо [Музыкальный отдел Наркомата просвещения.], и в Камерном [Камерный театр, основанный А. Я. Таировым.], и у Метнера [Метнер Н. К. — композитор, пианист.], к<отор>ый ему покровительствует, засыпали Москву записками, как метель — снегом, — и — rien! [Ничего! (фр.)] — ни Шиллингера, ни письма.
— Очень жаль — ценя вашу лень!
— Итак, товарищ Ланн — и отсутствующий — заставляет нас измерять Москву верстами!
— Получили ли Вы мое первое письмо — заказное? Пишу на учреждение, ибо не знаю домашнего адр<еса> — и не верю в домашние адреса! — Дома проходят, учреждения остаются.
— Получила за это время два письма от Аси, второе еще более раннее, две недели спустя занятия Крыма, — несколько строк отчаянной любви ко мне (нам!) и одиночества. — Ася! — Это поймете только Вы.
Живет одна, с Андрюшей, служит — советский обед и 1 ф. хлеба на двоих — вечером чай — так чудесно и сдержанно — чай — и конечно без хлеба, ибо — если было бы с хлебом — так и было бы написано: с хлебом.
В Ф<еодосии> Макс, Пра, Майя [М. П. Кювилье.], М. И. Кузнецова (вторая жена Б<ориса>).
— “Есть друзья — проходят — новые…”
Чтo, — не вся ли я?!
И потом — певучим возгласом: — “Марина! Ты можешь жить без меня?!”
Товарищ Ланн — дружочек! — я Вас уже просила — и еще прошу, — ради Бога! — если только есть какая-то возможность —
—пошлите Асе тысяч двадцать пять! Клянусь — верну, деньги у меня есть, только послать не через кого. Если Вы, получив мое первое письмо, уже это сделали — спасибо Вам до земли, если нет — поклон до земли: сделайте!
Вы нас мало знаете в быту: у того, кто нас любит — мы не просим, а те, кто нас не любит — не дадут. (А может быть не только вторые, — но — glissez, mortels, n’appuyez pas! [Скользите, смертные, не опирайтесь! (фр.) — Из “Четверостишия о конькобежце” французского поэта Пьера Шарля Руа.] — И эти — всегда на наивысший лад отношения — с первым любым приказчиком в кооператива — словом, с Асей будет то же самое, что со мной в 19 г. — весь город — друзья — Вавилонская башня писем — Содом дружб и любовей — и ни кусочка хлеба!
Вы нас немножко любите — по-хорошему — обращаюсь не к Вашей доброте, а к Вашей высоте: это надежнее.
_________
Дорогой Евгений Львович, я была бы огорчена, если бы Вы подумали, что я пишу Вам исключительно из попрошайничества. — Это не так, но Ася сейчас — а, стойте! — гениальная формула:
…и вбитый в череп — гвоздь.
Касательно слова я это не понимала, касательно человека это для меня — формула, видите — разницу?
О, слово видно меня очень любит, я всю жизнь только и делаю, что его предаю! — Ради человека!
________
О Вашем втором письме я узнала от Магеровского, он заезжал ко мне со своей новой женой. (Жена такая, что — непременно — заезжал!)
Жена, ничего не понимая в нашей “обстановке” — на всякий случай — улыбалась. Очень спокойная жена — просторная. Вы ее видели. Если бы на меня надеть хоть десятую часть ее одежды — я — клянусь Богом — была бы красивее. М<агеров>ский сияет. — Вскоре после Вашего отъезда были с ним во Дворце, на Шопене. Не выдержав давки и — в упор — света, ушла. На другой день встречаемся. — “Вы очень сердились на меня, что я заманила Вас на Шопена?” — “О, нет, я, слушая третью вещь, сочинил даже две главы конспекта. Музыка удивительно вдохновляет во мне — мысль”. — 1) Это — не Мысль, 2) Ты — чудовище. — Смолчала. —
Познакомилась с Вашим третьим мушкетером — славный, лучше М<агеров>ского: человечней. Его точно ветром носит. Я понимаю, почему Вы решили, что это — Ваши друзья: никаких человеческих обязательств: М<агеров>ский — вообще не человек, А<ра>пов [Арапов А. А. — театральный художник.] — легковесен, — и себя не помнит! — Вам с ними хорошо. Но все-таки иногда забредаем с Алей к М<агеров>ским, — по старой памяти. Раз даже ночевали.
________
Т. Ф. Скрябина получила паек — пока на бумаге. Продолжает рубить и топить, — руки ужасные, глаза прекрасные, почти все вечера забрасываемся куда-нибудь, — все равно — куда, я — устав от дня, она — от жизни, нам вместе хорошо, большое шкурно-душевное сочувствие: любовь к метели, к ослепительно-горячему питью — курение — уплывание в никуда.
— Как-то каталась с Бебутовым [Бебутов В. М. — режиссер.] на извозчике — сани вроде дровней — извозчик вроде ямщика — казалось, что едем не в I Театр РСФСР — а в Рязань — всю дорогу бредили: он — о своем, я — о своем, — и ямщик о своем, — доходили только интонации — они были ласковы — у всех — прэлэстно прокатались, — ни Бебутов, очевидно, ни я — очевидно — ни на секунду не вспомнили, что до зимы было — лето, а до интонаций — любовь (?) — В<олькенштей>ном брезгую, что есть сил. — Еле здороваюсь. — В дом к себе не пускаю.
________
У меня есть для Вас маленькая (а может быть — и большая!) радость, в ней — надеюсь — потонут все неприятности — вольные и невольные — которые я — иже словом — иже делом — могла Вам доставить. — Ждите. —
________
Андрей Белый сломал себе — в своих льдах и снегах — позвонок, лежит в лечебнице, никого не пускает — а то я бы давно выпросила у него — для Вас — Кризис Слова [Книга “Кризис культуры” А.Белый]. Обойдется — выпрошу. Есть у меня для Вас еще “Седое утро” — новая книжка Блока, недавно вышедшая в С<анкт->П<етер>б<урге> — и уже библиографическая редкость. Если Шиллингер объявится, перешлю с ним, как и ту — радость.
Очень много пишу — как никогда, кажется. Но это — особ статья, как и моя жизнь. Когда-нибудь — когда и если это будет необходимым — пришлю Вам всё. — Тороплюсь, человек едет завтра, пишу ночью, простите за сбивчивость.
В следующем письме — если в Вашем втором, на которое все-таки надеюсь — не прочту ничего нелестного для своей — в Вас — памяти — в следующем письме перепишу Вам отрывочек из тетрадки Али — о Вас. — Любопытно. — Это она называет Мемуары. Асе она пишет о Вас: — “Он не был добрей других, — но — вдохновенней”.
Жду Ваших стихов. Люблю — и чту! — их все больше и больше. Оцените чуждость Вашего — мне — дарования и выведите отсюда самое лестное для себя заключение [Как и я — для себя! Ибо — немудрено — мне — любить Блока и Ахматову! (примеч. М. Цветаевой)]. — Искренний привет.
МЦ.
<Приписка на полях:>
Напишите обо мне большое письмо Асе! — Дружочек! — Ради Бога! — ФЕОДОСИЯ, КАРАНТИН. ИЛЬИНСКАЯ УЛ<ИЦА>, Д<ОМ> МЕДВЕДЕВА, КВ<АРТИРА> ХРУСТАЧЕВЫХ. — ей. —