1
Meudon (S et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
2-го апреля 1930 г.
Милостивая государыня,
ушедшее от нас письмо более не принадлежит нам, если даже тот, к кому оно ушло, тоже принадлежит к ушедшим.
Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> принадлежат ему – кого все слушали и кому ничего не принадлежало. Мои письма к Р<айнеру> М<ария> Р<ильке> – это он сам, которого в жизни не было, который всегда свершается, который – будет.
Поэтому, милостивая государыня, отдайте мои письма будущему, положите их рядом с другими, которые будут, – пусть лежат они пять коротких десятилетий1. Если через пятьдесят лет кто-нибудь о них спросит и потянется к ним – Вы предоставите их Вашим потомкам.
Так лучше.
Письма Рильке, его книги с надписями и его – наверное, последнюю – Элегию2 я завещаю веймарскому Дому Рильке3 (почему не Святилищу – ведь любой дом был или станет благодаря ему святилищем?) с такой же просьбой: через 50 лет после моей смерти.
Милая милостивая государыня (Вы не можете не быть милой или быть немилостивой, раз Вы близко знали Р<ильке> и по-прежнему близки к нему) – в 1927 году я напечатала в русских журналах новогоднее письмо (стихотворение) к Р<ильке>4 и еще одно, как бы это сказать, – Р<ильке> был моей последней Германией, как я – его последней Россией – словом – тоже письмо о его смерти между другими двумя: смертью старой девы и смертью мальчика (так уж случилось) – длинная фраза!5
Что до стихов – я просто не знаю, кто мог бы их перевести; по-русски я считаюсь одним из двух «самых трудных» поэтов (другой – Борис Пастернак, сын художника Леонида Пастернака, дружившего когда-то с Рильке, и, по-моему. – и не только по-моему – величайший поэт русского будущего), но другие страницы (проза, как это принято называть) вполне переводимы. Будь у меня лишь время! (Лишь время.)6
Милая и милостивая государыня, разрешите задать Вам один вопрос, что стало с переведенным Рильке «Словом о полку Игореве» (древнерусский памятник), о чем не раз идет речь в его письмах? Ведь это я загадала желание, чтобы он однажды перевел Слово, а спустя три года после его смерти узнаю, что перевод выполнен уже двадцать лет тому назад7. – Такой вот удар в сердце. –
Вероятно, Вам будет приятно знать, что через две недели после его ухода я получила от него подарок: греческую мифологию по-немецки – 1875 года (год его рождения?) – для юношества. Он, собственно, доверил это своей русской помощнице, и книга пришла, когда он ушел8.
Через несколько дней Вы получите французский – увы! плохой – перевод моего вступления к письмам Рильке, переложенным мной на русский Слово «mystere» звучит по-французски иначе, чем наша русская «тайна» или Ваше немецкое «Geheimrus» (Geheimrath и conseiller prive ). Да и сам французский холодней, светлей и раскатистей. Я исправила, где могла (то есть вычеркнула). К сожалению, вся интонация искажена: чересчур учтиво. Я пишу иначе9.
Марина Цветаева
Ничего, ничего не знаю я о его смерти. Как ушел? Знал ли? Кто был возле него?10 Какое слово было последним?
Только то, что в газетах11.
И некого мне было спросить, ни одного имени я не знала – настолько я была с ним одна.
Милая милостивая государыня, если только это в Ваших силах, сообщите мне все, что знаете, – наверное, Вы знаете все, – а я даже не знаю, кто Вы.
Лишь одно: Вы близки к нему.
2
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
8-го июня 1930 г.
Милостивая государыня,
всего лишь несколько слов, чтобы Вы знали: я получила Ваше славное письмо.
В ближайшие дни я еду в Савойю – там должны мы были встретиться с Р<ильке>. Он спрашивал: «Когда?»1 Я сказала: «В комнатах я сидеть не желаю, а на улице зимой холодно, так что…»2 Тут он сразу же отозвался, и странно (весь он!) – писал о чем-то другом и внезапно, отрывисто:
Только не надо ждать весны!3
Это было его последнее письмо. Я изумилась тогда: ему-то незачем так спешить, да и ради меня незачем. Что такое? – Это было то самое.
Вот.
Итак, в ближайшие дни уезжаю в Савойю. И, быть может, милая милостивая государыня, Вам однажды захочется навестить меня там. Это деревушка, близко от Шамони. Ведь я сама не могу к Вам приехать, как бы мне ни хотелось. Я – русская, визы мне не дадут, к тому же в Швейцарии все так дорого – душе моей лучше б странствовать в одиночку.
Как это было б чудесно! Вы обрадовались бы мне (я зову Вас, поэтому говорю о Вашей радости). Так Р<ильке> тоже радовался мне, я была наверное его последней радостью как женщина и чужестранка, и к тому же еще – волжский мир4.
В Савойе я пробуду три месяца. У мужа больные легкие, с декабря месяца он в санатории, теперь он снял для нас крохотный летний домик неподалеку. Для нас, то есть для меня и детей: девочка шестнадцати лет и пятилетний мальчик. Мне самой – тридцать пять9.
Может быть, Вам удастся совершить это небольшое путешествие, иначе мы никогда не встретимся. К сожалению, у нас лишь комнатка с кухней, но в Сен-Лоране6 наверняка можно что-нибудь снять, а стол у нас будет общий.
Сен-Лоран называется это место, оно очень красивое.
Не говорите: нет, скажите: да или: пожалуй. Только не говорите: нет. За три месяца многое может измениться.
Вот мое вступление к письмам Рильке7. Я постаралась, как могла, его улучшить, но все равно звучит по-другому. Вся интонация не та. Совсем не-я. Вяло.
Приветствую Вас всем сердцем, полным надежды.
Марина Цветаева
Мой адрес:
Г-же Цветаевой-Эфрон
Замок д’Арсин
Сен-Пъер-Рюмийи
Верхняя Савойя
Это адрес моего мужа, своего я еще точно не знаю8. Он передаст мне Ваше письмо. Замок д’Арсин напоминает замок Райнера: такая же древность, такое же положение. И Сен-Лоран – совсем близко.
– Далеко! Бесконечно далеко!
Что делает мать Р<ильке> на его могиле? Почему ее не было у его постели? Бедная старая женщина!9
Хороша ли (справедливая ли) книга Лу Саломе? Есть ли в ней Он?10
3
St. Pierre de Rumilly
(Haute Savoie)
Chateau d’Arcine
5-го июля 1930 г.
Милостивая государыня!
Когда я впервые читала Ваше письмо, я не поняла почти ни одного слова – потому что была поглощена буквами, то есть читала глазами. Во второй раз (сегодня) все встало вдруг на свое место. Ваше письмо зазвучало, – сегодня я читала слухом, просто ведомая Вашим голосом. Сегодня Вы говорили со мной.
Правда ли все то, что меж нами, что происходит, приходит и – чуть было не сказала: проходит? Это имеет место. Стало быть, оправданно, правда (как правота ребенка).
Р<ильке> однажды написал мне (его полное имя я пишу неохотно – слишком звучно, растянуто – нет, большое, безмолвное и отвесное Р<ильке> как его скала Рарон, как его Рона, падающая со скалы, Р<ильке> – имя человека и поэта вместе, Р<ильке> просто он1), словом, Р<ильке> написал мне однажды: ты не права, ты вправе2 (в право-царствии, так скажу я). Иметь право – нечто случайное, частичное и собственническое (иметь!), нет! – быть в праве, в самой сердцевине – всегда. Вот – правда Р<ильке> и – моя правда. Когда-то, милая милостивая государыня, – Москва, революция, голод – мне пришлось обучать французскому языку одну богатую и ленивую девочку 12-ти лет. Итак: etre–avoir .
Знаете, что открылось мне на первом же уроке? Я поняла сама, что Etre vaux mieux qu’avoir . И это было для меня несказанно большей (и дольшей!) радостью, чем пять фунтов картофеля, что дала мне за урок мать девочки, ибо: Etre vaux mieux qu’avoir, а мое открытие и было etre.
Я ничего не хочу иметь (не имею детей, я сама – мои дети), лишь быть в вещах, прозревать их (не так, как Гёте, которого люблю, словно светлое неведомое чудо, вроде Богом сотворенного леопарда), не так, как Гёте (глубоким взором!), слышать вещи, как Р<ильке> (глубоким слухом – трубой), в них вслушиваться, их слушаться, им принадлежать, быть – вещами.
(Р<ильке> был сам Беттиной, поэтому так и не нашел ее.3)
Милая милостивая государыня, Вы тоже нужны мне – нужны, чтобы быть. Мне не с кем говорить о Р<ильке>, то есть продолжать им жить. Многие знали его в Париже4, – и все они, когда-либо его видевшие, его чтили, но никто из них не нуждается в Р<ильке> так, как нуждаюсь я, никогда его не видевшая: не слышавшая.
Мне нужны Вы, милая и милостивая, а не я – Вам, я обращаюсь к Вам, а не Вы ко мне. Вся ответственность – моя.
Писать ему письма в тетради? На это у меня никогда не хватит времени, а, сверх того, безмолвная, бессловесная речь, не-речь, ему теперь (как и тогда, именно потому, что он был поэт) куда ближе. И в конце концов я хороню его, закапываю в себе так глубоко, что и сама уже не могу отрыть. Так получается.
Нечто, нет: все! еще пылает во мне – яркое пламя! – высоко вздымаясь – до его гроба. Его гроба, что высоко в небесах. На гробницу Наполеона смотрят вниз5, на гробницу Рильке смотрят ввысь. Как и всё в этой жизни – он существует.
Знаете ли Вы историю } в / о его завещании? Старуха встречает кого-то из замка Мюзот и просит, чтобы нынешний владелец не тревожил трех усопших: молодую женщину, что выбрала обоих (или никого), умерла молодой и спит меж теми двумя6.
Это исходит, собственно (скажите, как правильно пишется это слово), от молодой русской, от переписчицы7. Знакомы ли Вы с ней? – она прислала мне его последний подарок8, подарила его фотографию (Мюзот – на балконе)9 и много рассказывала мне о нем. Он радовался ее здоровью и всегда держал ее за руку, как ребенок, он чувствовал в ней опору.
Она прочла ему вслух мое последнее письмо (открытка с видом Медонской террасы) из Медон-Валь-Флери10. Три с половиной года я жила в Праге, не подозревая, что это его родной город11, и четыре года в его Медоне, не зная, что это был (и есть) его город – Медон его роденовой юности, – лишь этой весной узнала об этом из его писем12.
…Это был лист печатного (на пишущей машине) текста, мне очень хотелось бы его иметь, возможно ли это? (Завещание.)
Дорогая госпожа Нанни, мне хотелось бы прочесть книгу Лу Саломе, но приобрести ее не могу – ибо ничего не имею и живу подаянием – не можете ли прислать мне эту книгу? И его юношеские пражские истории, которые я видела лишь на витрине13. Из его книг у меня есть только «Элегии», «Орфей» и «Сады» – это он подарил мне, все прочие остались в России – со всем прочим. И еще письма, подаренные мне мужем на Пасху14. Вот и все.
Если Вы готовы на такую любезность – большей радости Вы не сможете мне доставить.
Обнимаю Вас и жду Вашего письма.
Марина
4
St. Pierre de Rumilly щ
(Haute Savoie)
Chateau d’Arcine
11-го августа 1930 г.
Милостивая государыня!
Все получила, ибо то, что я получила, воистину – все. А в октябре Вы получите его последнюю Элегию с моим повторяющимся чужеземным именем и его почтовым штемпелем: Медон-Валь-Флери1.
А позднее – когда-нибудь – и копии его писем. Переписанное моей рукой не значит отданное для печати, попавшее в Ваши руки («в руки Лу…»)2 не значит «обнародованное»: разбазаренное: преданное.
К Вашему Р<ильке> добавится у Вас мой. (Подчеркиваю, ибо так говорю.)
Могла же Беттина – бескорыстная расточительница любви! – подарить письма Гёте, написанные его рукой, отдать их своему юному другу, который их (и Беттину, и письма) позднее предал: потерял3.
Вы меня никогда не предадите.
Несколько Ваших слов доставили бы мне высокую радость.
Жму руку и спасибо за все.
Марина
5
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
17-го октября 1930 г.
Милостивая государыня!
Как странно получается иной раз: когда я писала Вам о русской секретарше, я должна была сразу взять другой лист, ибо не успела опомниться, как на бумаге появились слова: чересчур здоровая. Теперь я Вам это все же скажу.
«Светловолосая девушка» (Черносвитова – украинское имя, означает: та что носит черную рубашку) обращалась с последним Р<ильке> примерно как с отпечатками его последних фотографий – ее собственностью: это мое, и я даю их когда хочу и сколько хочу, и кому хочу. Случайно оказавшись возле него (как могла она расстаться с ним за несколько дней до его ухода, полагаясь на его «nous nous reverrons» , означавшее совсем другое!), она принимала и даровала эту случайность как судьбу.
Я встретилась с ней лишь раз и отпустила ее от себя – не тоскуя.
Сегодня, 17-го, я получила Ваше письмо и письма1 – все переслали мне из Савойи.
Письмо Ваше пенится и плещется, и сверкает – Бодензее2 – слово из моего детства, я жила тогда во Фрейбурге (Брейсгау), и у меня была подруга – Брунхильда – девочка из тех мест, похожая на русалку. Я так ее полюбила, что нам вовсе запретили встречаться. Как будто я была озером (а то и целым морем!), желающим ее умчать домой – со школьной скамьи или песчаной отмели.
(Знаете ли, что Марина и Афродита3 – одно, я знала это всегда, теперь это знают ученые – Марина, морская4).
Милая госпожа Нанни, Вы так долго не писали, что я подумала: госпоже стало боязно, она не желает полноты чувства, она переполнена, и я не прерывала Вашего молчания и не написала бы, если бы не Ваш оклик.
Грядет холодная зима, уже холодно, хотя зимы еще нет – последние прекрасные дни, как в июне, которым совсем не радуешься, ибо: незаслуженная радость! – мужу пришлось покинуть санаторию, так как русский Красный Крест не мог больше платить, он по-прежнему болен (болезнь легких и – <…>), работать не может, в эмиграции не найти «интеллигентной» работы, разве что шофером в такси или на заводе Рено, это ему не по силам, у него все время усталость, с самого утра, его не возьмут – уже по тому, как он выглядит, – ни на какую фабрику.
Изнурительная, удушающая нищета, распродаю вещи, что были мне подарены, вырученные 20–30 франков тут же улетучиваются, дочь вяжет, но за свитер с длинными рукавами – две недели труда, не меньше, ибо есть еще множество других дел! – дают всего лишь 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела. Целых шесть месяцев я работала, переводя на французский мою большую поэму «Молодец», теперь она готова, выйдет в свет с рисунками Натальи Гончаровой, великой русской художницы, но когда, где?5 Придется ждать, чтобы не обесценить вещь.
С русской эмиграцией лажу плохо, ибо – к ней не принадлежу. Собственно говоря, я вовсе не эмигрант, мне дали уехать потому, что моя дочь (трехлетняя девочка) умерла от голода и еще потому, что во мне, по словам одного коммуниста, «мелкобуржуазности меньше, чем в любом из нас». – «А Вы знали хоть одного мелкобуржуазного поэта?» – ответила я. «Мелкобуржуазных нет, только феодальных», – заявил коммунист – и выдал мне паспорт6, – хотя прекрасно знал, что мой муж с самого первого дня был в Белой армии.
Я взяла с собой моего другого ребенка, восьмилетнего (сейчас ему семнадцать), и уехала.
Итак: с русской эмиграцией лажу плохо, живу лишь в моих тетрадях – и долгах – и если изредка раздается мой голос, то это всегда правда, без всякого расчета, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Владимир Маяковский (Вы, наверное, читали о его самоубийстве? Прекрасная смерть!) выступал здесь, в Париже, вернее, просто читал свои стихи. На другой день появилось мое открытое письмо к нему – ликующий зов!7 – Россия еще жива! А на другой день меня выкинули из всех эмигрантских газет (где изредка печатались мои стихи) – дескать, «советская, опасная»… не помню, что еще. Меня, которая в разгар революции, в 1919-м, самом страшном году, перед залом в 2000 человек вещала с эстрады о своей любви к последнему царю8.
Я совсем одинока, и в жизни, и в работе – как во всех школах моего детства: за границей – «русская», в России – «иностранка» – со многими друзьями, которых никогда не видела и не увижу. Совсем одна – с моим голосом.
Милая госпожа в красном парке (моя мать, что умерла молодой, всегда писала roth , Thor и That , хотя ее поколение уже низвергло владычество буквы «h»), милая госпожа в красном парке, великое Вам спасибо за Ваш великий подарок. В поздний час, когда все окна вокруг черны, лишь в одном – свет: в моем, я открываю книгу, и это снова я: опальная, как написано в старых немецких законах – вольная, словно душа.
Марина
О, мне очень хотелось бы получить копию завещания Р<ильке>, я лишь бегло прочитала его однажды, из рук Черносвитовой, она сказала, что не может предоставить мне копию, и была, пожалуй, права.
Сегодня (18-го) я уже читала книгу Р<ильке>. Дойдя до места, где он рассказывает о встрече с Эллен Кей9, я невольно улыбнулась, почти – засмеялась. Р<ильке> – и скупость, Р<ильке> – и франки, Р<ильке> – и автобус. И как он не желает этого понять (принять) – и пытается объяснить, почти – прояснить – и в конце концов все-таки понимает (принимает!).
(Р<ильке> – и «идеалы»!)10
Тяжко ему приходилось, среди множества друзей и подруг, что всегда стремились к нему, как он сам – к самому себе. Голос, уставший от благородства и – жалости.
Вел ли он когда-нибудь дневник?1′ Это была бы самая подлинная его книга: Р<ильке> и он12.
Обнимаю Вас.
Поклонитесь от меня самому старому Вашему дереву.
6
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
6-го марта 1931 г.
Милостивая государыня!
Бесконечно тяжело для меня писать Вам это письмо – Вам – это – но – я буквально иду ко дну, молча, как и случается с такими людьми. Когда тринадцатилетний Юлиан, великий маленький музыкант, сын Александра Скрябина, утонул в днепровском омуте1, никто не слышал ни единого звука, хотя от других его отделял лишь поросший кустарником островок – величиною с мою ладонь, – и его учительница музыки, пианистка Надежда Голубовская2, говорила мне позже, что Юлиан просто не умел кричать – она хорошо знала мальчика.
Так было бы и со мной, не имей я близких, что делают нас другими (ими!), – потому-то у Р<ильке> и не было никаких «близких».
Очень просто: люди, помогавшие мне все 5 лет моей парижской жизни – подававшие мне, – устали и ничего не дают3. – «К сожалению, я больше не в состоянии…» и т. п. Что мне остается? – «Спасибо за то, что было» и – молчанье.
Мои, как говорится, – «проблемы». Ничего не имею, кроме моих рук и моих тетрадей. Вся моя работа последних трех лет («Перекоп» – большая поэма о войне русских с русскими; «Молодец» – другое) – лежит. Сейчас не время для больших поэм. Дайте нам лучше что-нибудь «лирическое» и не длиннее, чем шестнадцать строк (то есть – 16 франков). А о французском «Молодце» – лишь одна присказка: «Слишком ново, непривычно, вне всякой традиции, даже и не сюрреализм» (NB! от коего меня – Господи упаси!).
Никто не желает courir le risque , ибо это большое произведение – 100 страниц и более, с иллюстрациями Гончаровой, и издавать его нужно по большому счету.
Признана и отвергнута.
Будь я одна на свете, я молча пошла бы ко дну – от сознания полной невиновности и исполненного долга. С самого раннего детства я делала больше, чем могла.
Что мне нужно, о чем я прошу Вас, милостивая государыня, пожалуйста: месячное вспомоществование, сколь бы малым оно ни было. То, что приходит, и на что, сколь бы малым оно ни было, можно рассчитывать – сколь бы недолго оно ни длилось.
Это особенно трудный год. Муж занимается кинематографией (кинооператор – как же это по-немецки? prises de vues ) – занимается всерьез и с явным успехом, хорошее место ему обеспечено, правда, не раньше чем через 6–8 месяцев . Моя дочь – вторая в рисовальной школе («Arts et Publicite» ), и была бы первой, если бы не «etrangere» . Но – прежде чем она начнет зарабатывать, она должна пройти курс в этой школе, да и слишком обидно было бы бросить. Странное семейство, где все так! работают и никто ничего не получает.
Простые люди в квартале любят нас и готовы месяцами ждать, пока мы заплатим, но все-таки это французы, у них свои заботы, и они не могут ждать бесконечно, тем более что с каждым прожитым днем наши долги увеличиваются (молоко, картофель, овощи, уголь). Газ тоже не ждет. И электричество не ждет. И «терм» (3-месячная плата за квартиру) не ждет, то есть всего лишь пять льготных дней. Что будет дальше, не знаю, продавать мне нечего – разве что книги, которые никому не нужны. На четверо человек – четыре простыни.
Милостивая государыня, если Вы можете что-нибудь сделать – сделайте что-нибудь!
Марина
7
Meudon (S. et О.)
2, Avenue Jeanne d’Arc
9-го марта 1931 г.
Милостивая государыня!
Как, какими словами благодарить? Вы даете мне много больше, чем я просила, я просила немного, Вы даете все – целый терм! Да еще остается, чтобы заткнуть глотку самым кричащим долгам. (Чем молчаливее кредиторы, тем громче вопят долги.) Но всего хуже, когда кредитор терпелив, тут-то и чувствуешь себя настоящим должником. Не чувство долга: чувство вины! Если бы кто-то из них стал кричать на меня, я была бы счастлива. Французы никогда не кричат на других, для русского человека (бунтаря) это тяжело. Он сам начинает кричать.
Милостивая государыня, никто, даже из русских, – ибо никогда не было у нас такого поэта (были поэты, какие есть и будут у немцев), никто никогда не говорил о русских так, как Р<ильке>. Как поэт Р<ильке> – то же, что русские как народ и Россия как страна: ВСЁ.
«Русский человек не революционер, ибо терпелив…» – в таком духе говорил Р<ильке> в 1905 году о русских событиях. И далее: «Поэт – не мятежник».
И все же: мы: русские и поэты – бунтари. В ином царстве. Против иных законов.
Нельзя сделать шаг во имя чего-то, не сделав его против чего-то.
И как раз оттого, что мы – великие бунтари, мы не должны иметь дела с политическими революциями, что всегда мелки, ибо вершатся лишь – ради хлеба насущного? нет: ради проклятых денег.
А теперь выслушайте, милостивая государыня, короткую историю одной судьбы. Когда в 1905 году (первая революция) моя умирающая в Крыму (в Ялте) мать диктовала свое завещание, мы, две ее дочери, Ася – девяти лет, и я – одиннадцати1, находились в комнате, что-то писали или рисовали, и, не прислушиваясь, слышали. «Нет! – говорила она, – я не желаю, чтобы все было истрачено на этот кошмар (революцию). Старшая (я) станет революционеркой – уже такая! – и, достигнув совершеннолетия, все тотчас отдаст для партии. А младшая подражает старшей. Пусть лучше эти деньги лежат, и пока детям не исполнится сорок (до сорока люди молоды, знаю это – мне ведь 34!), они не должны попасть им в руки. А к сорока их роман с революцией кончится».
И вот – деньги, большие деньги, остались лежать. И мы – Ася и я – их даже не почувствовали. Собственно – ни разу их не имели. – Деньги (золото!) – призрачные. Почти что рейнское золото!2
Мы тратили мало, были спартанцами, как наша мать (она по матери – высокородная польская дворянка), – лишь книги, на это у нас хватало. Мой первый Париж! 15 лет – одна – летние занятия3. Что привезла в Москву? Севрскую статуэтку: маленький римский король4, подпись Наполеона (Premier Consul ) и все парижские набережные с книгами (NB! каждая стоила тогда не больше 100 франков!). Ни одного платья, я всегда стыдилась новой одежды.
Так и шло. Потом – детский брак5. С процентами все еще было предостаточно. Путешествия? За границей всегда только третьим классом. Другие ведь путешествуют третьим классом, так почему не я? Деревянные сиденья? Даже лучше, чем жаркий, красный, зловеще пыльный бархат.
В конце концов – конец пришел скоро – когда пришла революция, мы ничего не потеряли, очень мало. Остались без домов? Ну и слава Богу! Все время дворник (тот, кто убирает двор) со своими требованиями: забор покосился, нужно обновить асфальт перед домом, и все время бумаги – их надо подписывать, и т. д. И экономка – и много всякой разной прислуги – и мы одни, вместе взятые – муж, я и ребенок – не достигшие сорока лет, совсем неповинные в нашей огромной собственности.
Когда я завела разговор в банке (в начале 1917-го, еще можно было все получить), служащие сказали мне: нельзя. Особая оговорка: не выдавать до 40 лет.
Пропало все, насовсем. – Призрачные деньги!
Самое изумительное, что наша мать, как две капли воды похожая на нас, дочерей, оставила нам очень много стипендиатов, которым мы регулярно должны были помогать, среди них – трех революционеров: двух мужчин (евреев) и юную девушку, все – легочные больные, ее знакомые по санатории (Нерви, близ Генуи) – там, за время ее короткой болезни она встретила и полюбила их.
Они потеряли от переворота больше, чем мы, и наша последняя выплата была еще в апреле 1917-го.
Один из них вернулся в Москву в 1918 году и умер через два месяца в одиночестве, в реквизированной гостинице, в комнате без окна. Он предлагал мне деньги (подозреваю, что втайне мать все-таки его любила, он-то любил ее наверняка)6 – я не могла взять, а он был уже слишком болен и слишком далек, чтобы вложить их мне в руку. (Он знал меня еще 8-летним ребенком – тогда, на Ривьере! Теперь мне было 22 года, а мать – давно умерла!)
Наш первый жест – самый искренний, чуткий – когда нам что-нибудь дают – всегда: Нет! – отдернув обе руки, отступив на три шага.
Когда моя мать заболела и мы уехали за границу, она все оставила дома – броши, кольца, серьги и т. д. – потому что их не любила. (Наследство и свадебные подарки.)
А когда четыре года спустя – после смерти матери – мы вернулись в Москву – ничего уже не было, одни футляры.
Я жду другого завещания, его завещания.
Будьте благополучны. Благодарю Вас. И обнимаю.
Марина
Любил ли Р<ильке> евреев? Отличал ли от других? Еврейство ведь тоже стихия (огонь, вода, воздух, земля), как российство.
Я более стыжусь благодарить, чем просить. Не потому, что я мало чувствую, потому, что я много чувствую. Благодарение застревает у меня в горле, я готова расплакаться.
Вундерли-Фолькарт Нанни (1878–1962) – близкая знакомая Рильке в последний период его жизни. Согласно завещанию Рильке, была его душеприказчицей и распоряжалась его литературным и эпистолярным наследием.
Поводом для возникновения переписки между Цветаевой и Вундерли-Фолькарт послужило письмо последней, в котором она обратилась к Цветаевой с вопросом, как поступить с ее письмами к Рильке, находящимися в архиве поэта.
Впервые – Небесная арка. С. 184–214, 220–224 (пер. с нем. и публикация с обширными комментариями К. М. Азадовского). Печатаются по текстам первой публикации с частичным использованием комментариев (с любезного разрешения К. М. Азадовского).
1
1 О том же самом Цветаева писала в статье «Несколько писем Райнер Мария Рильке» (см. т. 5).
2 См. письмо 98 к А. А. Тесковой (т. 6).
3 С 1928 г. в Веймаре жили дочь поэта Рут Зибер-Рильке (см. письмо к ней) и ее муж Карл 3ибер (см. письмо 12 к Н. Вундерли-Фолькарт и комментарий 2 к нему), занимавшиеся сбором материалов о поэте и изданием его писем.
4 «Новогоднее» (см. т. 3).
5 Имеется в виду очерк «Твоя смерть» (см. т. 5).
6 Лишь время. – Ср. письмо 5 к Л. О. Пастернаку (в т. 6).
7 Отрывок из «Слова о полку Игореве» в переводе Рильке был опубликован в 1930 г. в еженедельном приложении к немецкой пражской газете «Prager Presse» от 16 февраля 1930 г. Во вступительной статье чешского слависта А. С. Магра (подпись – Мгр) было сказано о завершении Рильке своего перевода еще в 1904 г. (Небесная арка..С. 335).
8 См. письмо к Е. А. Червосвитовой и комментарии 2 и 8 к нему.
9 Очерк Цветаевой «Несколько писем Райнер Мария Рильке» в переводе на французский был напечатан в журнале «Cahiers de 1’Etoile» (1929. № 10 С. 564–573). Кто был переводчиком этой прозы на французский язык, не установлено.
10 Возле умирающего Рильке находились врач Т. Хэммерли-Шиндлер (1883–1944), Н. Вундерлн-Фолъкарт и сестра-сиделка.
11 О последних часах Рильке см. воспоминания Хэммерли-Шиндлера в «Небесной арке», с. 336.
2
1 Такого «прямого» вопроса Рильке Цветаевой не задавал.
2 В письмах Цветаевой к Рильке этих слов не содержится.
3 У Рильке в письме к Цветаевой от 19 августа 1926 г. «…Не откладывай до зимы!» (Письма 1926 года.. С. 196).
4 В «Небесной арке» приводится надпись Цветаевой на французском переводе ее очерка о Рильке в «Cahiers de 1’Etoile» (см. выше): «Может быть я однажды и переведу это на немецкий – но я слишком уж отдалилась от этого языка. Р<ильке> был моим последним немецким. Моим любимым языком, моей любимой (даже во время войны) страной, как для него Россия (волжский мир). С тех пор, как он ушел, у меня нет ни друга, ни радости». Слова «волжский мир» Цветаева заимствовала у Рильке. (Небесная арка. С. 324, 334.)
5 Ариадне Эфрон было в то время почти 18 лет, самой Цветаевой – 37 лет.
6 Название поселка в Верхней Савойе.
7 Одновременно с письмом Цветаева отправила Н. Вундерли-Фолъкарт номер «Cahiers de 1’Etoile» с переводом своего очерка (см. выше). На титульном листе журнала была сделана надпись: «Госпоже Нанне Вундерли-Фолькарт – с любовью Марина Цветаева. Медон, 7 июня 1930 Франция». (Там же. С. 337–338.)
8 См. письмо 53 к А. А. Тесковой (т. 6).
9 См. письмо к Анне де Ноай и комментарий 12 к нему.
10 Имеется в виду книга: Lou Andreas-Salome. Rainer Maria Rilke. Leipzig, 1928. Андреас-Саломе Лу (урожденная Луиза фон Саломе; 1861–1937) – немецкая писательница. Вместе с Рильке в 1899 и 1900 гг. совершила путешествие в Россию. «Они оба (Рильке и Андреас-Саломе. – Сост.) выучились говорить по-русски и любят Россию и все русское больше немецкого…» – писала знавшая их Софья Николаевна Шиль (1863–1928), писательница и переводчица (Путь. М., 1913, № 12. С. 29–30).
3
1 Игра звуков: «он» по-немецки: «ер».
2 См. письмо Рильке к Цветаевой от 28 июля 1926 г. и комментарий к нему в кн. «Небесная арка». (С. 96, 282.)
3 Об отношении Рильке к Беттине фон Арним см.: Небесная арка. С. 326–328.
4 Рильке находился в Париже с 7 января по 18 августа 1925 г.
5 Имеется в виду гробница Наполеона, расположенная в открытой крипте Дома Инвалидов в Париже.
6 В своем завещании Рильке просил в случае его смерти в Швейцарии не хоронить его ни в Сьере, ни в Льеже, ссылаясь на заклинания одной неизвестной старухи: «дабы сызнова не тревожить блуждающую по ночам несчастную Изабель де Шеврон».
Речь идет об одной из легенд, согласно которой Изабель де Шеврон потеряла рассудок после того, как два жениха, добиваясь ее руки, убили друг друга на поединке. По ночам она тайком отправляется в деревню Льеж, где похоронены оба жениха. Однажды утром ее мертвой находят на кладбище. (Там же. С. 340–341.)
7 Черносвитова Е. А. См. письмо к ней.
8 Имеется в виду книга античных мифов. См. письмо к Е. А. Черносвитовой.
9 Эта фотография висела у Цветаевой в комнате над письменным столом. См. письмо 77 к А. А. Тесковой (т. 6).
10 Последнее письмо Цветаевой к Рильке (от 7 ноября 1926 г.) было отправлено не из Медона, а из Бельвю.
11 Рильке родился в Праге, в 1882–1886 гг. учился в местной немецкой школе, в 1895–1896 гг. посещал занятия в Пражском университете Карла-Фердинанда.
12 В Медоне Рильке жил с сентября 1905 по май 1906 г., исполняя секретарские обязанности у Родена.
13 Речь идет о книге «Zwei Prager Geschichten von Rainer Maria Rilke». Stuttgart, 1899.
14 Книга: Rainer Maria Rilke. Briefe axis den Jahren 1902 bis 1906. Leipzig, 1930.
4
1 Ошибка Цветаевой: «Элегия для Марины» была написана в замке Мюзот и послана оттуда во Францию.
2 Лу – Лу Андреас-Саломе. «Вложено в руки Лу» – слова посвящения Рильке на «Часослове».
3 …юному другу – имеется в виду Натузиус Филипп (1815–1872) – поэт и публицист. Состоял с Беттиной фон Арним в переписке. Утверждение Цветаевой, что Беттина подарила Натузиусу автографы писем Гёте, которые он впоследствии «потерял», безосновательно. (Небесная арка. С. 342–343.)
5
1 Имеется в виду только что изданный второй том писем Рильке «Briefe aus den Jahren 1906 bis 1907». См. также письмо 54 к А. А. Тесковой (т. 6).
2 Семейству Фолькартов принадлежало имение Зеебург на Боденском озере, расположенном в предгорьях Альп.
3 Афродита – богиня любви и красоты, возникшая из морской пены (греч. миф.). Ср. стихотворение М. Цветаевой «Кто создан из камня, кто создан из глины…» (1920). См. т. 1.
4 «Марина» по-латыни означает «морская».
5 О попытках Цветаевой издать своего французского «Молодца» см., например, письма к Р. Н. Ломоносовой.
6 Возможно, имеется в виду Игнатий Семенович Якубович. См. письмо 3 к А. В. Бахраху (т. 6). Другими сведениями о И. С. Якубовиче составитель не располагает.
7 См. письмо к В. В. Маяковскому и комментарий к нему.
8 См. главу «Вечер поэтесс» в очерке «Герой труда» (т. 4).
9 Кей Эллен (1849–1926) – шведская писательница, знакомая Рильке.
10 В письме к жене 29 мая 1906 г., приведенном в полученном Цветаевой томе писем, Рильке рассказывает о своих встречах с Кей в Париже: «Эллен Кей чуть ли не обижается, когда ей где-либо предлагают заплатить, и с чрезвычайным недоверием относится к тому, кто берет ее деньги. Как игрок в кегли провожает свои шары, так она всем своим существом долго провожает каждый франк, ожидая, что он собьет сейчас всю девятку. Она скупа, я заметил, добрая Эллен Кей <…> С тех пор как она здесь, я сам, будучи рядом с ней, оказываюсь в невероятной нищете. Мы ждем с ней то одних, то других автобусов на самых разных углах, иногда едим с ней, словно украдкой, <…> и мне подчас сдается, будто она питается в основном тем, что подают ей в гостях. Такая скупость горька, хотя и оборачивается свободой, которой мы можем пользоваться. <…> Но она добра и честна, милая Эллен Кей, и убеждена в своей правоте, и так трогательно далека от любого опыта. <…> Да и о внутренней жизни с ней вряд ли возможно говорить, ибо у нее остались какие-то странные праздничные идеалы…» (Цит. по: Небесная арка.. С. 351).
11 См. комментарий 1 к письму 11.
12 По-немецки: R. und er.
6
1 Скрябин Юлиан (1908–1919) – сын композитора А. Н. Скрябина, музыкально одаренный ребенок. Утонул в Днепре.
2 Голубовская Надежда Иосифовна (1891–1975).
3 См. письма 1931 г. к А. А. Тестовой (т. 6), С. Н. Андрониковой-Гальперн, Р. Н. Ломоносовой.
4 См. письмо 21 к Р. Н. Ломоносовой.
7
1 В 1906 г., когда М. А. Мейн умерла, Анастасии было 12, Марине – 14 лет.
2 …рейнское золото – «гадательное золото Рейна, в которое верят только поэты». (См. статью «Поэт о критике» в т. 5.)
3 Цветаева ездила в Париж, когда ей было неполных семнадцать лет. См. письмо 1 к Эллису и комментарий 3 к нему (т. 6).
4 Герцог Рейхштадтский.
5 Свой брак с С. Я. Эфроном (27 января 1912 г.) Цветаева считала «ранним».
6 Речь идет о революционере-эмигранте Владиславе Александровиче Кобылянском, жившим в Нерви в 1902–1903 гг. одновременно с Цветаевыми. «После февральской революции Кобылянский вернулся в Россию уже тяжело больной туберкулезом. Он был редактором газеты в Крыму, а потом заведующим австро-итальянским отделом Наркоминдела. Он тотчас же разыскал Марину в Москве <…> Встретились они как родные. <…> Он сказал Марине: «В тяжелые минуты жизни дух вашей матери всегда витал вокруг меня, поддерживая и утешая. <…> Он умер в 1919 году от туберкулеза…» (А. Цветаева. С. 127).
