ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
6
1919
Смерть.— Хочу допонять.
— «Боюсь смерти.» — Боюсь, что буду чувствовать запах собственного разлагающегося тела — боюсь своих желтых, холодных, не поддающихся рук, своей мертвой, как у Моны-Лизы улыбки (о, сейчас поняла! Ведь Джиоконда — мертвец! Оттого ее всю жизнь так ненавидела!),— боюсь монашек, старушек, свечек, развороченных сундуков, мешочков льда на животе,— боюсь, что буду себя бояться.
И червей боюсь — о!!! — по лицу!
— Но это смешно. Оттого-то тебя и нет, что черви ползают по лицу.
___
Есть чужая смерть, т. е. твоя живая боль. Есть поездки на кладбище — весной — и грубые хвойные — с бумажными цветами — веночки, купленные у заставы,— есть — черные на фарфоре — портреты детей и военных (военные — большей частью — с бакенбардами, дети — черноглазые), есть твоя деловитая забота, как бы получше устроить могилу («а — чорт! — опять сторож листьев не смел!») — и твое умиление деревьями — над тем, кто под ними — и —- главное! — над собой.
И это все, что мы знаем о смерти.
___
— Смерть, наверное, такой же океан, как жизнь.
Говорю ересь, ибо смерти — нет.
___
Живу, заваленная книгами, 6 книг о Иоанне д’Арк (A. France, Micheiet, Lamanine и другие), «L’Amour» Michelet, {«Любовь» Мишле (фр.).} 1?ый Казановы (удалось достать!), «Le petit Jehan de Saintre» {«Маленький Жан из Сантре» (старофр.)} (повесть XV в., на старо-фр<анцузском> языке), «Le Diable boiteux»>, «Gil Blas» «Princesse de Cleves», «Chanson de Roland» {«Хромой дьявол», «Жиль Блаз», «Принцесса Клевская», «Песнь о Роланде» (фр.)}, «Поэзия 12-го года» — и т. д. и т. д.
Разрезаю, надписываю, любуюсь, предвкушаю, захлебываюсь от восторга, каждая книга — целый мир, и глубокое чувство недоумения: как же я умру, когда у меня столько книг?
___
440
Думаю иногда, смеясь, о том, что что бы я ни делала, обо мне, как о женщине, никогда не будут говорить дурно.
1) Дети и безденежье me font une aureole de respectabilite. {придают мне ореол почтенности (фр.}}
2) Люди, очевидно, более тонки, чем я думаю, и понимают, что, несмотря на X, У и Z — здесь всё-таки что-то не то.
— Кстати, я ничего не делаю!
___
О, как мне хочется написать большую книгу! — как в первый раз хочется! — и как это сейчас невозможно.
Я рада тому, что всё у меня приходит само: я писала стихи — мне говорили: пишите пьесы! — я писала стихи. Потом стала писать пьесы, это пришло, как неизбежность, просто голос перерос стихи, слишком много вздоху в груди стало для флейты.
А теперь мне необходимо писать большую книгу — о старухе — о грозной, чудесной, еще не жившей в мире старухе — философе и ведьме — себе!!!
И времени нет, сосредоточиться нельзя. Утром: за молоком, щепки колоть, самовар ставить, комнату убирать, Ирину поднимать, посуду мыть, ключи терять,— в 2 ч<аса> на Пречистенку, в 3 ч<аса> в Алин детский сад (у Али коклюш, и я хожу ей за обедом), потом по комиссионным магазинам —- продалось ли что-нибудь? — или книжки продавать — Ирину укладывать — поднимать — и уж темно, опять щепки колоть, самовар ставить…
___
Бедность, это бесконечный уют, сон какой-то.
Я сейчас живу совсем, как мне нравится: одна комната — чердачная! — небо близко, рядом дети: Иринины игрушки, Алины книжки,— самовар, топор, корзиночка с картошкой — эти главные действующие лица жизненной драмы! — мои книги, мои тетрадки, лужа от дырявой крыши или широчайший луч через всю комнату, это вне времени, могло быть где угодно, когда угодно,— в этом есть вечное: мать и дети, поэт и крыша.
___
441
Я не принадлежу ни к женщинам, которые бегают, ни к женщинам, за которыми бегают.
— Скорее к первым.— Только мое беганье другое — в стихах.
___
У меня недавно был ужасный день, начавшийся и кончившийся прекрасно. Встала за-темно, первые шаги по Арбату были в темноте, потом небо засветлело, появилось несколько прохожих, на Плющихе было уже светло, по небу шли — веером — розовые лучи (вспоминаю свое: восход — всегда Ватто)
Плющиха, 37.— Вхожу в перепуганное зябкое стадо прислуг и нищих, ютящихся у бревенчатого жалкого дома. Ждать у подъезда Плющиха, 37 — не позволяют. Записывают нумера.— Слушаю разговоры, вступываю в разговоры, веселюсь. Сижу на приступочке дома. Рядом длинноносая старая сестра милосердия с голубыми глазами.— Девица вроде солдата — извозчик — мальчишка, задирающий пса — столетняя бабка — учигельница, говорящая иро финикиян — деревенская баба вроде медведя — элегантная барышня в синих носках (мороз!) — о, как всё великолепно! — И восход.— Смеюсь.— Через час смех проходит, нестерпимо холодно, холод идет от подошв по ногам вверх по всему телу. Перестаю говорить. В 9 ч<асов> впускают. Потом медленное, черепашье, рачье, паучье восхождение по ступеням 4ех этажной лестницы. В итоге — в 4?ом часу я, стоя в блаженном № 86, перед докторшей Лавровой, которая стучит кулаком по столу,— плачу. Платок весь промок, только размазывает слезы.— «Но скажите — когда же мне придти? Вы говорите — раньше. Я была здесь в 7 часов.— Не сердитесь, только объясните…»
(Ходила за усиленным питанием для детей. У обеих коклюш.) Ах, будь я бабой, я бы не говорила этим кротким тоном! И докторша Лаврова, наверное, не стучала бы кулаком по столу! — Но кроткий тон оттого — что я ПОНИМАЮ, что я для нее X, У, одна из тысяч тысяч, которые приходят сюда и плачут, понимаю, что она устала объяснять всё то же самое, что ей дела нет!
— Словом, ничего не выгорает. Плача и опустив глаза слетаю веселой рысью со всех четырех лестниц, по которым так медленно всходила.
Дома топлю печечку, злюсь, смеюсь, немножко плачу, говорю стихи (всё с Алей), говорю — сама не веря — про свою скорую смерть — в
442
7 ч<асов> опять на улице, но — о, как хорошо! — Черно, ветрено — ветер с моря! — пахнет странами — о,. я лечу! — Москва как огромный Wunderkasten {волшебный сундук (нем.)} — улицы пустые. Час ищу дом, где живет д<окто>р Полуэктов (в переулке всего восемь домов),— тыкаюсь, путаюсь, взбегаю по лестницам (была у него уже три раза!) — подхожу вплоть к подъездам — по 10 раз к тому же самому! — читаю ресницами — опять бегу.— Наконец — случайно — кв<артира> д<окто>ра Полуэктова! Излагаю свое дело, смеюсь, извиняюсь за поздний час. Они оба добры, участливы, д<окто>р пишет свид<етельство> о болезни детей, я чуть ли не плачу от нестерпимого умиления.
Свидетельство в руке. Последнее слово благодарности сказано и принято. Дверь закрывается. Черная гулкая лестница. Свой собственный топот. И в черноте восторженный жест к закрывшейся двери — «О, добрые люди!»
___
— Ну, что это,— весь этот день? Не история ли семейства Микоберов с их близнецами, слезами, мольбами о помощи, высокопарными посланиями, долговыми отделениями, умираниями — воскрешениями — и т. д.
И понимая окончательно, что я — семейство Микобер, я, громко рассмеявшись одна на улице — сияю.
___
Бушэ — Ватто.— Ну не круглые ли розовые это облачки, которые они так любили рисовать?
___
— «Деникин не пришел, а зима пришла!»
(Б<альмон>т)
— «Мороз не по харчам!»
(Возглас мужика на улице.)
___
443
II ne m’a manque dans та vie qu’un Goethe septuagenaire ou qu’un Napoleon a S?te Helene a aimer. {В моей жизни не хватало только семидесятилетнего Гете или Наполеона на Святой Елене — чтобы любить (фр.)}
___
Два источника моих наичистейших радостей: книги и хлеб.
___
Аля, внезапно: «М<арина>! Если мне когда-нибудь придется быть нянькой, я непременно буду искать младенца Марину.»
___
Мой отец за всю свою жизнь написал только один стих:
«На берегу ручья
Сидели два друзья.»
— и выкурил толькоодну папиросу: зажег и взял ее в рот горящим концом.
— Я на него не похожа. <Последняя фраза вычеркнута чернилами вертикальной линией.>
___
Боже мой! До чего Аля в своей любви ко мне похожа на Сережу! — Потрясающе! в «Мариночка, когда Вас долго нет, я всё боюсь, что Вас автомобиль задавит»,— «Мариночка, я готова целый год прожить в колонии, чтобы один день быть с Вами»,— «Я никакой боли не боюсь, только Вы бы были здесь» — и эта вечная страстная жажда всё отдать, живя впроголодь — плачет, когда я не беру у нее последнюю корку хлеба! — и страстное желание устроить мне праздник, и равнодушие ко всем остальным, и это: — «Мариночка, погладьте меня по голове!» — и бесконечная благодарность за малейшее мое внимание к ней, и умиление надо мной:
— «О, Марина! Как Вы сейчас похожи на маленькую девочку!»
О — это живой Сережа, его слова!
___
Аля, внезапно: — «Марина! Бог ведь мог до сих пор не создавать мира!»
___
444
Я думаю, что Бог создал мир для того, чтобы кто-нибудь его любил.
Так я создала Алю.
___
А все-таки, сударыни, никто из вас лучше не спал с Казановой, чем я!
___
Казанова написал свои Мемуары для того, чтобы женщины до скончания веков могли бы проводить с ним ночи.
(не могли не!)
И вдруг — печальное подозрение; а вдруг Казанова, взойдя в комнату: топор, тряпки, доски — отвернулся бы от меня? Он ведь не выносил «стесненных обстоятельств»!
___
Когда я с очень красивым человеком, я сразу перестаю ценить: ум, дарование, душу — вся почва из-под ног уходит! — вся я — ни к чорту! — всё, кроме красоты!
И, естественно, сразу становлюсь — из владетеля золотых приисков — лицом, только обеспеченным, т. е.: ничтожеством.
Надо, чтобы с тем очень красивым человеком при встрече со мной случалось как раз обратное.
Тогда равновесие восстановится.
Тогда —
Тогда будет любовь!
___
Надо мне — в виду предстоящей безденежной и безнадежной зимы — вспомнить — с кем я — что — в прежние времена — очень хорошо — делала.
С Н<икодимом> курила. Значит, у него буду просить папирос.
И т. д.
Ну, а вот с кем шоколад ела…— Но те далёко!
___
445
Москва, двухлетие Советской Москвы.
— Два года с Октябрьских Дней! —
— Все мои друзья и помощники забывают, что есть нужно сегодня, а не тогда, когда у них «будет время зайти».— Но я их не виню. Я первая, когда наемся, чувствую отвращение к еде,— особенно к чужой.
___
Сегодня, проходя по Поварской — совершенно неожиданно для себя — бессознательно — как крещусь на церковь — плюю на флаг, который задел меня по лицу.
___
II ne m’a manque dans та vie qu’un Goethe sepluagenaire ou qu’un Napoleon a Ste Helene a aimer. <Повтор записи, см. с. 444.>
___
Если бы люди могли сослать и Бога на какой-нибудь африканский остров…
___
К довершению всего еще мокрая и гнусная ворона а окно лезет…
___
Алин неожиданный вопль:
— «Марина! Никона казнили!»
___
Ложусь в постель, как в гроб. И каждое утро — действительно —восстание из мертвых.
___
Цены: хлеб — 120 р. (сегодня рынок пуст), картофель — 30, морковь — 23, молоко от 60 р. до 75 р. кружка (2 стакана), пшено — 130 р. (Мясо — не знаю, ибо его не покупаю, хлеба и пшена тоже не покупаю, но все говорят.)
___
Маленькая печечка (длинненькая.) Пока топится — тепло. Недавно топила с Зх ч<асов> до 10 ч<асов> — честное слово! Сварила: одну кастрюльку овощей (без ничего), 2?ую кастрюльку того же самого на дру-
446
гой день, 1 кастрюльку картошки — и вскипятила кофейник. Семь часов подряд на полу, на коленях, среди горящих углей и щепок. Угли вылетают прямо на платье, хватаю их прямо руками, вталкиваю обратно в печку,— опять вылетают,— потом выгребаю — сопок кривой — опять руками.— Колю щепки, рублю доски, топор соскакивает, Ирина качается и поет свое: «Ай дуду дуду дуду, сиди воён на дубу…», Аля читает мне вслух поистине чудесное путешествие мальчика на диких гусях по Швеции (Лагерлёф) и, задыхаясь, говорит мне о любви — о Аля! — Горящие угли, шведские дикие леса и северные олени — и привидения королей — и гномы — вынести окаренок — принести окаренок — вынести кувшин — принести кувшин —подмести — опять щепки прогорели — передвинуть кастрюльку — «Аля, где тряпка?» — всё жжется — так семь часов сряду, на коленях.
И сколько раз — за эти 7 ч<асов> — смеха восторга и отчаяния (легкомыслия и отчаяния!) — отрывистого, короткого моего смеха и тихих, больших — лицо каменное! — слез. И надо всем этим Алина исступленная — баснословная — экстатическая любовь.— О, М<арина>! У Вас в волосах звездная корона! — О, М<арина>! Какое у Вас лицо! — О, М<арина>! В этой комнате — Нищенство, Роскошь, Поэзия, Любовь!»
И — как итог этих 7ми часов — раскаленный «почти до бела» — еще кипящий в кружке — черный — чернейший — горький как хина — кофе.
(450 р. фунт!)
___
Не могу простить евреям, что они кишат.
___
Сегодня — на Арбате — у бывшего Белова — (ныне хлебный магазин) — надпись «хлеба не будет» — восклицание какой-то старухи:
— «Без хлеба-то танцевать легче!»
___
Главные действующие лица в каждых 4 стенах Москвы 19 года: Печка — и Хлеб.
___
В Б<ольшом> зале Консерватории садят в шубах.
___
447
Ранняя зима в этом году.— Очень холодно.— Вчера мы с Алей 5 дней не выдавали хлеба — так ослабели и замерзли, что в 6 ч<асов вечера улеглись на кровать — под ватное одеяло и шубу — и так пролежали до 9?ти, юмористически мечтая об окороках, хлебах и т. д.— первое такое derogation {отступление (фр.)} нашей духовности за все эти годы.
Но, надо сказать, нам круто пришлось: сразу прекратились все даровые обеды и мы 5 дней ели исключительно овощи на воде и картофель —- огромными количествами — «Для, хочешь есть?» — я Нет, Мариночка, я нашего совсем больше не могу есть, я лучше буду спать.» —
В 9 ч<асов> мы, сытые «нашим» и голодные человеческим, легли в постель. Аля сразу заснула. Я читала Gil Blas’a — конечно, напоминает Казанову, но Казакнова лучше! — Читала недолго. Утром встала за-темно, нарубила дров, накалила печку, сходила за молоком (сразу 3 кружки — 180 р.— но иначе дети умрут!)
— И сегодня вышел блаженный день — Елиз<авета> Моис<еевна> Г<ольд>ман достала мне 2 билета в Лигу Спасения детей и подарила множество еды (у самой трое детей, ее доброта божественна, 3 года жизни отдам, чтобы ей хорошо жилось!), я получила для Али праздничный обед в детск<ом> саду: пол яблока, конфету, 2 кусочка серого хлеба, бурду вместо супу, 2 ложки тертой свёклы — и к довершению всего — оказывается: вчера хлеб выдавали! Словом, мы все счастливы!
— Москва очень тихая, очень снежная, никакого праздника, никто даже не говорит о нем.
Под снегом — знамена.
___
Универсальность буквы М.
— Матерь — Море — Mip — Мир — Мор — Молния —Монархия —Мария — Mvpo — Музыка — Метель — Москва! — и т. д.
И просто — потому что первая буква, к<отор>ую говорит ребенок — первая, губная:
— Мама!
___
448
Если бы Бог не создал Адама первым, Адам вовсе бы не был создан: с Евы бы хватило Змея.
_____
— А — может быть (сама прихожу в ужас!) большевизм — это Петр?
___
Аля породнила меня с Казановой: венецианские ее глаза.
___
Аля читает о Петре:
— Феофан Прокопович прочел о нем всем известное длинное надгробное слово…
— Ну, Марина, я не очень-то люблю длинные надгробные слова!
___
Наступая на клочек газеты с каким-то городом:
— «Марина! Я не люблю наступать на чью-то родину!»
___
Больше всего меня умиляют — пронзают — душу растравляют те места в Казанове, где он, на секундочку оторвавшись от цехинов, красавиц, ужинов, дуэлей — говорит от своего лица — в настоящем — 72 года, замок Дукс, «a present que je suis vieux et pauvre»{«сейчас, когда я стар и беден» (фр.)} — служанка, думая, что исписанная бумага хуже белой — бросила в огонь целую пространную главу Мемуаров…
___
Казанова современник <имя не вписано> и насколько мне дороже Казанова!
___
Сейчас в Москве перестали говорить о хлебе: говорят о дровах.
___
449
Один из куриозов 19-го года:
Накануне большевистского праздника (октябрьской годовщины) я, несколько дней не бывав на Смоленском, писала стихи, где встречалась такая строчка:
Двухлетие! — И снова их знамена
Кровавые, кромешные — и снова
Человеколюбивого закона
Знак; черный хлеб стодесятирублевый.
В день октябрьской годовщины иду на рынок; оказывается — хлеб уже 140 р.— и его нет.— Не угонишься!
___
19?ый год прекрасен,— если за ним не последует 20?ый!
___
