17-ГО НОЯБРЯ 1924 Г.
Письмо задержалось. Высылаю его завтра, вместе с деньгами. Дорогая Ольга Елисеевна (получила Ваше письмо к С‹ереже›) — зачем Вы уехали?! Ссуду можно было бы отстоять — хотя бы в половинном размере. Был бы прецедент. — Я в ужасе от Вашей жизни и жизни Ади. Адя вырастет озлобленной, помяните мое слово. Если бы я умирала, я, раздаривая свои дары, завещала бы ей — высокомерие к людям, уже готовое, без предыдущего этапа ненависти. Ненавидеть людей она будет не меньше, чем я, помяните мое слово, она уже и сейчас объелась людскими низостями. Жить среди благоденствующих низших — самоотравление. Мне жаль Адю. Это — характер. В ее глазах — суд. В подростке это — жестоко.
Достаньте ей где-нибудь «Le Reve» Zola [3], она мне чем-то напоминает героиню. Перечтите и Вы — хотя у Вас времени нет — ну, пусть она Вам расскажет. Сновидeнная книга.
________
Когда буду Вам пересылать остающиеся 100 ‹крон›, пришлю немного больше — хочу подарить Але на Рождество (а у нас и других разговоров нет, ибо Аля слишком умна, чтобы жить настоящим, т. е. печкой и тряпками!) «Les nouveaux contes de fee» M‹ada›me de Segur (Bibliotheque Rose) [4] — в Праге их нет — чудные сказки, одна из любимых книг моего детства. Адя, кажется, читала. Там все принцы и принцессы, превращенные в зверей. А то мы с Алей ежедневно читаем le chanoine Schmidt [5] — чудовище добродетели — 190 сказок, негодяй, написал. Я заметно глупею.
Сережин журнал вышел, — по-моему, хорошо — «Своими путями». — Громить будут и правые и левые.
__________________________________________________
1. Теперь у меня было бы две (фр.).
2. Если это будет Борис (фр.).
3. «Мечта» Золя (фр.).
4. «Новые сказки феи» г-жи де Сегюр в серии «Розовая библиотека» (фр.).
5. Каноник Шмидт (фр.).
ВШЕНОРЫ, 25-ГО НОЯБРЯ 1924 Г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Что же не шлете прошения и доверенности? Чириков обещал похлопотать о декабрьской ссуде, но, если прошения уже будут поданы в министерство, это не поможет.
Кстати, адр‹ес› Людмилы:
[Л. Е. Чирикова, по мужу — Шнитникова.]
Malakoff (Seine)
Rue Jean-Jacques Rousseau 1
Madame Chnitnikova
(Шнитникова, Людм‹ила› Евг‹еньевна›)
О моей жизни. Вся она сводится к нескольким (количественно — очень многочисленным) механическим движениям. Мыканье между пятью-шестью неодушевленными, но мстительными предметами — не маята маятника, ибо я не предмет, а нечто резко-одушевленное, именно — мыканье, тыканье чего-то большого и громоздкого (вспомните стихи Бодлера — о пингвине — нелепом на суше), в быту неорганизованного, между острыми, несмотря на их тупость, а м. б. именно тупостью своей, острыми, мелочами быта.
Жизнь, чтo я видела от нее, кроме помоев и помоек, и как я, будучи в здравом уме, могу ее любить?! Ведь мое существование ничуть не отличается от существования моей хозяйки, с той только разницей, что у нее твердый кров, твердый хлеб, твердый уголь, а у меня все это — в воздухе.
Мы кругом в долгах (Вам верну), пришлось из текущего иждивения купить теплые башмаки (135 кр‹он›) и перчатки (35) и чулки (35) — (отмораживаюсь) — и вот уже 25-го сегодняшнего ноября ничего в наличности, даже эта марка в долг. «Дни» после моей вежливой перепалки с Зензиновым (платил 50 гелл‹еров› строка, я добилась 1.50 моих последних стихов не поместили, — сочувствую, — раз другой за 50, зачем же меня за 1 кр‹ону› 50? Все всегда правы.
С‹ережа› завален делами, явно добрыми, т. е. бессеребренными: кроме редактирования журнала (выслан, — получили ли?) прибавилась еще работа в правлении нашего союза («ученых и журналистов»), куда он подал прошение о зачислении его в члены. Не только зачислили, но тут же выбрали в правление, а сейчас нагружают на него еще и казначейство. Ничуть не дивлюсь, — даровые руки всегда приятны, — и худшие, чем Сережины! А кроме вышеназванного университетская работа, лютая в этом году, необходимость не-сегодня-завтра приступать к докторскому сочинению, все эти концы из Вшенор на Смихов и от станции на станцию, — никогда не возвращается раньше 10 веч‹ера› (уезжает он поездом в 8 ч. 30), а часто и в 1 ч. ночи. Следовало бы поделить наши жизни: ему половину моего «дома», мне — его «мира» (в обоих случаях — тройные кавычки!).
М‹арк› Л‹ьвович› о месте замолчал, вообще замолчал, на торжественном собрании нашего союза (выборы председателя и всего состава правления) отсутствовал, кто-то потом рассказывал: «уехал освежиться на 5 дней». Есть разные помойки: предпочитаю свою, внешнюю! На людях я его всегда защищаю и отношусь к нему с добротой, но есть что-то в этой доброте от моей высокой меры, а м. б. — просто от презрения. Мое отношение к нему — мое отношение к еврейству вообще: тяготение и презрение. Мне ни один еврей даром не сходил! (NB! А ведь их мно-ого!).
_________
Завадский («мой» Завадский) из председателей ушел, выбрали при моем живейшем соучастии В. Ф. Булгакова. Он сиял — красным, как пион. Седые волосы над младенчески-розовым лбом лоснились. М. б. — двинет сборник? Рукописей — чудовищная толща, — сколько грядущих мстителей! Были бы здесь, рассказала бы в жестах и в лицах, много смешного, но так, в отдалении, теряет остроту. Дала в сборник «Поэму Конца» — ту, над обрывом, от к‹отор›ой у Вас разболелась голова — сосны и акации, помните? — очень бы хотелось именно здесь, в Праге, но… если дадут меньше кроны строка (je baisse a vue de 1’oeil!) [1] придется изъять.
Да, на каком-то вечере в Ч‹ешско›-Р‹усской› Едноте (была второй раз за два года) видела Р‹одзевича›. Сидели за столиком с Б‹улгако›вой. Прислонили для приличия два стула, якобы ожидая еще пару, к‹отор›ая, разумеется, не явилась. В один из перерывов подошел (Б‹улгак›ов, по обыкновению, «va faive un petit tour pour me faire plaisir» [2] — и Р‹одзевич›, не рассчитывая на ее быстроту, не боялся). Мы стояли с Ал‹ександрой› Захаровной›— она в голубой шали, я — в голубой шали, она — из деревни, я — из деревни… Истово поцеловал руку, и я, задерживая его — в своей: — «Р‹одзевич›! Да у Вас женские часы!» — «Даже девические». — «Ну, девические — это никогда не точно!» Улыбнулся своей негодной улыбкой (с Б‹улгако›вой от такой быстроты отвык) — и, естественно, ничего не нашел в ответ. (Б‹улгако›ва, получив от своего и всех православных, — отца 400 кр‹он› на рождение, купила вместо одних, — двое часов, и те и другие — женские: одни себе на правую, другие Р‹одзевичу› — на правую: того же вида, качества и размера, чтобы — если и будут врать, врали одинаково. А собственного и всех православных, — отца оболгала, сказав, что часы стоят 400 кр‹он›. Рассказывала мне это еще летом, заменив часы Р‹одзеви›чу какой-то другой необходимостью). Постояли — разошлись. Постояли и с возвратившейся из турне Б‹улгаковой›. — Как все просто, и если бы заранее знать! — Со мной всегда так расставались, кроме Б‹ориса› П‹астернака›, с к‹отор›ым встреча и, следовательно, расставание — еще впереди.
Дорогая Ольга Елисеевна, найдите мне оказию в Москву, к нему, — верную! Если не скорую, то — верную. Я сегодня видела его во сне: «Die Nacht ist tiefer, als der Tag gedacht» (ночь глубже, чем это думал день), он катал в коляске какую-то девочку — хоть десять! — и жену видела, разумную, не- или умно-ревнивую, — словом, мне нужно ему написать. (Не писала с июня, и на последнее письмо — о своем будущем Борисе — ответа не получила, хочу проверить.) Без любви мне все-таки на свете не жить, а вокруг все такие убожества!
Если бы я надеялась, что письмо когда-нибудь дойдет, я бы писала исподволь по нескольку строк, а так — без надежды — рука не поднимается. Самое важное, чтобы письмо было передано лично, где-нибудь не дома, без жены. Я не хочу мутить его жизнь. Мне нужна больше, чем умная — сердечная оказия. Есть ли такие еще?
_______
Прогулки здесь унылые: голое шоссе, чаще грязное, с кладбищенскими елями и смехотворными скалами. Овраг неприютный. В деревню не хожу, п. ч. мальчишки камнями швыряются. Были морозы — сейчас оттепель. Ах, да! Недавно у Ч‹ири›ковых видела Лапшина, сравнивал блины с какой-то симфонией Скрябина (какова пошлость!) — Самойловна ему очень понравилась, и «молодой человек» (Адя, примите к сведению!) «очевидно подает надежды». Вспоминал Вас с теплотой, просил кланяться. Ваши писания ему очень нравятся.
_______
Мой сын ведет себя в моем чреве исключительно тихо, из чего заключаю, что опять не в меня! — Я серьезно. — Конечно, у С‹ережи› глаза лучше (и характер лучше!) и т. д., но это все-таки на другого работать, а я бы хотела на себя.
Пишу сравнительно много — отдельные стихи. Очень бы хотела издателя на книгу стихов, — у меня с «Ремесла» не было книги, а тому уже 2 1/2 года, и стихов больше, чем достаточно, на том. Но с «Пламенем» я больше не свяжусь: «Мoлодец» и к Рождеству не выйдет.
Писал ли Вам П‹етр› А‹дамович›? Мы с ним трогательно простились. Он мне даже печку на прощание затопил — на добрую память. Писала это письмо урывками — от печки к примусу и т. д.
Целую Вас и Адю. Не видали ли Бахх-рах-ха?!
МЦ.
Р. S. Посылаю рам три захудалых франка, — м. б. пригодятся, здесь мельче 5-ти не меняют, вот и застряли. — Ведь не обидитесь?
[Далее запись стихотворения Цветаевой «Попытка ревности»)]
________________________________________________________________
1. Я на глазах уступаю (фр.).
2. Делает небольшой обход, чтобы доставить себе удовольствие (фр.).
3-ГО ДЕКАБРЯ 1924 Г.
Дорогая Ольга Елисеевна,
Ваше прошение Ляцкому передано — через Б‹елобородо›ву, с сопутствующим письмом. Что выйдет, не знаю, ведь прошения уже поданы и утверждены. Обидно, что не раньше.
Вы давно не пишете, Ваше последнее письмо было к С‹ереже›, он два раза садился отвечать, но жизнь его так разорвана, по приезде еле успевает поесть, — уже спит. А я не писала давно, п. ч. все ждала Вашего прошения.
Я начинаю серьезно задумываться о своем недалеком будущем. Событие через 2 1/2 месяца, а у меня — ничего, вплоть до наименования лечебницы. Я даже у д‹окто›ра ни разу не была, словом — все на Божью волю.
Виделись ли Вы с Людмилой Ч‹ирико›вой? У нее наверно есть младенческие вещи, — не все же сувениры! И нельзя ли было бы закинуть удочку — осторожно? Хорошо бы также попытать почву (дно, боюсь, мелкое, и вместо китов, напр‹имер› — одни пескарики, т. е. лирика!) — у К‹арбасни›ковых (насчет «приданого»). Нужно столько вещей, что я обмираю: кроме всего тряпичного — коляска, корыто, — откуда я это возьму?! Мы кругом в долгах, заработка за этот месяц никакого, — Дни (т. е. Зензинов) на мое правоутверждение (1.50 вместо 50 г‹еллеров›!) обиделись и последних моих стихов не поместили, посылать еще — неловко, я не нищий.
О лечебнице: в бесплатную мне жутко: общая комната, вместо одного младенца — 20, чешские врачи и чешский язык, курить нельзя, а лежать мне, по моей органической негодности к этим делам, наверное придется, как в прошлые разы, не положенных 9, а то и все 29 дней! Во что я обращусь? Подумать жутко. (Знаю свои «не могу»!)
М‹аргариты› Н‹иколаевны› я не вижу, — как-то она была у нас, мы писали, живут они где-то далеко, дни идут за днями (трамваи, очевидно, за трамваями!) — и ни один из них (дней и трамваев) никуда не довозит. Жирный смех Л‹ебеде›ва, чужая жизнь — и мои несвойственные заботы, все это не спевается.
Но, главное, — приданое. Если бы я знала, что у меня что-то есть, я бы отчасти успокоилась, — все-таки некая реальность.
Да! здесь затевается студия, м. б. поставят мою «Метель», — не могли бы Вы мне прислать тот экз‹емпляр›, к‹отор›ый я Вам дала с собой? Здесь его достать невозможно. Очень, очень прошу. А если утерян, всегда можно достать в «Звене» (кажется, февраль 1923 г.).
С платьями у меня тоже трагично, единственное допустимое — Ваше зеленое А‹лександра› 3‹ахаровна› мне надвязала верх и рукава). В синее я еле влезаю, а вылезти уже почти невозможно, когда-нибудь застряну навеки (как в лифте!) А больше ничего нет. Беда в том, что приходится бывать в Праге, по делам сборника, сидеть с приличными (NB! Завадский) людьми — и в таком виде. У Людмилы Ч‹ириковой› много платьев, и она (уверена!), если бы знала, с удовольствием дала.
Но… нужно обольстить. Еще беда (все беды зараз!) — бандаж. Корсет уже невозможен, все кости вылезли и весь он лезет куда-то вверх, под шею, а само bricho (живот) [1] на свободе. Какой-то неестественный вид. В этом Вы мне, конечно, помочь не можете, просто лазарюсь — иовлюсь — жалуюсь.
Но погода прелестная — ни льдинки, ни снежинки — осень с теплым ветром — без дождинки! — но… хозяин поставил печь (деньги — наши, печь — его: в рассрочку!), и вчера мы с Алей были в к‹инематогра)фе на «Нибелунгах». Великолепное зрелище.
И еще — стихи, которым — дивлюсь, что не разучилась.
________
Убивает Алин франц‹узский›, отнимающий ровно половину утра (другую — плита и еда), убивают чулки, которые с каким-то протестующим ожесточением штопаю (2 пары своих, 5 Алиных, — и все разлагаются!), убивает еще такой год, а может и два — впереди!
________
Никто не бывает, кроме преданной Кати Р‹ейтлингер›. Недавно разлетелась: — «М‹арина› И‹вановна›! Что для Вас сделать? Я бы полжизни, я бы правый глаз, я бы душу…»
И я, прохладно: «Три пары теплых штанов для Али (девочка без штанов) — покрой вот: ‹Далее приведен рисунок› — бумазейных: одни розовые, другие голубые, третьи (обнаглевая:) — сиреневые. 2 1/2 метра на три пары. 15-го заплачy (NB! и заплaчу!) И еще — надвязать чулки. (Оживляясь: — На Смихове, где мы жили, помните? — как спускаться со Шведской, вторая улочка налево? Так вот, такой магазинчик крохотный. Надвязка — 4 кр‹оны› пара»).
Катя уехала с отдувающимся портфелем, а я осталась в приятном ожидании штанов всех цветов радуги и 5-ти пар цельных чулок.
Да, чтобы задобрить… и загладить, сказала ей три стишка.
_______
Сережа видится и водится с И‹сцеленно›выми. Квартиры они так и не сняли, живут в гостинице, в к‹отор›ой С‹ережа› и посещает их, съедая один весь их скромный ужин и опивая чаем. Устроил им работу (верную) в какой-то художеств‹енной› мастерской. Они его любят, а мне сочувствуют.
С‹ережа› трогателен, подарил мне на свой редакторский гонорар чудную неопрокидывающуюся стеклянную чернильницу (Ваша поганая сова загаживала весь стол!), записную книжку, дегтярное мыло, сушеных винных ягод и («мне») — 1 к‹оробку› баррана. И вот уже 10 дней как содержит табаком.
Да, инцидент с «Дорогим». Его заглазно выбрали в правление союза писателей, по предложению Калинникова. (Уезжал на 5 дней «освежиться» — вроде как с той русской чешкой — фамилию забыла — с ужасным голосом.) Приезжает, является в Союз — с отказом: «1) Это не союз писателей, ибо здесь их почти что нет 2) за 2 года существования союз ничего не сделал, даже не организовал охраны своих прав перед и‹здательст›вом «Пламя», зачастую эксплуатировавшим писателей 3) я — единственный из социалистов, попавших в правление, и без своих не могу». Общее смущение, вот-вот уже начнут уговаривать (улещать-умасливать) — причем большинство его не выносит — и С‹ережа›, подымая руку:
— «Прошу слова» — и, получив: «Я бы предложил, приняв во внимание заявление М‹арка› Л‹ьвовича›, перейти к очередным делам». Общее согласие. Секунда столбняка, вспышка румянца, руки в рукава, торопливое прощание, — изчез.
С‹ережа› кругом прав, и я его всячески одобряю: писателей прежде всего должен был защищать М‹арк› Л‹ьвович› — социалист, член союза и служащий «Пламени». Это заявление — вызов.
_______
Кончаю, уступая место Але. Целую Вас и Адю и жду письма.
МЦ.
Р. S. Недели через две Катя Р‹ейтлингер› будет проездом в Париже. (Едет в Англию на какой-то православный съезд и в Париже будет дня 4.) Дам ей Ваш адр‹ес›. Если бы удалось что-нибудь заполучить от Людм‹илы› Ч‹ириковой›, Катя бы наверное привезла. О ее поездке напишу подробнее.
_______________________________________________________________
1. (чешcк.).