ЗАПИСНАЯ КНИЖКА
8
1920-1921
Завтра мы встретимся в Тео, увижу Вас в шубе: острая морда в воротнике, белые перчатки.
Потом увижу Вас вечером у Жозефа — Парижского мальчика — с двукрылыми волосами, с победоносным взлетом лба, в лиловой куртке.
Потом увижу Вас и театре: хочу в ложе, чтобы сидеть близко,— и, клянусь Богом, что это не пристрастье к шкуре (которой у Вас нет и к<отор>ую люблю нежнейше!) — а страсть к Душе.
Пишу Вашим пером.— Серебряное и летит.— Как я буду жить без Вас?!
___
(Конец ноября 1920 г.)
___
28-го pyccк<oгo> ноября 1920г.
— После вечера у Гольдов.—
То, что я чувствую сейчас — Жизнь, т. е.— живая боль.
И то, что я чувствовала два часа назад, на Арбате, когда Вы — так неожиданно для меня, что я сразу не поняла! — сказали:
— «А знаете, куда мы поедем после Москвы?»
И описание Гренобля — нежный воздух Дофинэ — недалеко от Ниццы — монастырская библиотека — давно мечтал… Гренобль, где даже тень моя не проляжет!
— Дружочек, это было невеликодушно! — Лежачего — а кто так кротко лежит, как я?! — не бьют.— Понимали ли Вы, что делали, или нет? —
Рядом с Вами идет живой человек, уничтоженный в Вас — женщина (второе место, но участвует!) — и Вы в спокойном повествовательном тоне вводите ее в свою будущую жизнь — о, какую стойкую и крепкую! — где ей нет места,— где даже тень ее не проляжет!
226
А если не нарочно (убеждена, что нечаянно,— тем хуже!) — это дурной поступок,— ибо я и это приму.
Вы для меня растравление каждого часа, у меня минуты спокойной нет. Вот сегодня радовалась валенкам,— но — глупо! — раз Вы им не радуетесь.
— Хороша укротительница?! —
___
Аля про Ланна: (Записано 23-го русск<ого> янв<аря> 1921 г.)
У М<арины> был знакомый — Е. Л. Ланн: высокий, худой, военные гетры и панталоны полковника. Орлиный нос — орлиный подбородок, длинная тонкая шея, бешеные волосы, откинутые со лба, громовой голос, когда читает стихи. Вместо Бог с Вами говорил: Аполлон с Вами! — и говорил капризным (подчеркните!) голосом. Это колкое слово очень к нему подходит. Не обращал внимания и не сердился на наш быт, сидел на высоком кожаном диване, откидывая волосы и закидывая руки. Стянутая походка, узкая, стянутая узким женским ремешком, талия, лиловая куртка и любование маминым лиловым бархатным кисетом из под махорки. (В детстве они с братом лиловый цвет называли пурпур.)
Судоржно-спокойный и доводящий до исступления своей спо-койностью. Голос, когда не читает стихи, разбитый — и этим разбивающий.
Обращение с Мариной — под оболочкой. Старается говорить мягко, под голосом — молния.
Стихи человека, к<отор>ый на отвесной скале — и — сейчас!!! — упадет. Вид мученика, к<отор>ый с дерзостью принимает свои мучения. Нет ни минуты успокоения: вечные стрелы и вечные иглы.— Съел все дерево познания добра и зла.— Каменный; к<отор>ый будет испытывать до смерти, хоть бы человек корчился в пене.— Мученик — и мучитель.— Больной орел.
В быту он не был бы ни отцом, ни мужем,— только сыном. На суду Божьем будет капризен, будет стоять на подобающем ему — по его мнению — месте и не будет раскаиваться.
— Никогда не будет женщиной,— хотя и не мужчина.
Он — оно.
___
В жизни был беспомощен и на всё махал руками. Церковь Вознесенья называл Никитским Собором, когда ел Марияины лепешки и Марина начинала разговор, вопил:
227
— «Нет, нет, я уж дорвался до этого!»
— Ничего не вспоминал, как будто у него никакого прошлого, кроме сегодняшнего дня, не было. Жена — по моему впечатлению — смертная.
По вечерам пил черный (Маринин) кофе, по утрам — собачий.
Влюбви к Марине тоже был — оно. К нему шел бы плащ и дождь. Таинственность прихода.
Из породы — Гостей Оттуда, оставляющих только след плаща.
___
Я — к Ланну:
Ваша главная забота — не здесь — никогда. Отсюда — неуловимость. Наступаю на тень,— человек уже далёко.
Даже не наступаю на тень.
___
Из письма к Ланну — после его отъезда.
(неотосланного.)
ИЗ ТРУЩОБЫ — В БЕРЛОГУ.
— Письмо первое.—
Дружочек!
После Вашего отъезда жизнь сразу — и люто! — взяла меня за бока.
Проводив Вас немножко дольше, чем было видно глазам, я вернулась в дом.
У Д. А. было милое, вопрошающее — и сразу благодарное мне! — лицо. (За то, что у меня — после проводов — веселье.) Благодарная за похвалу, я сделалась вдвое веселей. Месхиева ругала М<алинов>скую, Д. А. деликатно опровергал, Аля возилась с собакой, А. Д. <Д. А.> — с Алей.
Потом мы с Месхиевой пошли домой, я — оберегая ее от ухабов, она меня — от автомобилей.
(Так — страстной ненавистью — боятся их только еще Вячеслав Иванов — и Степуп.)
— «Вы очень подружились с Ланном?» — (Все говорит — даже Вы сами! — Ланн, твердое Л,— Lannes, как наполеоновского маршала!) — «Да, большой поэт и еще больший человек. Я буду скучать без него.» — «Вам нравятся его стихи?» — «вНет. Вулкан не может правиться. Но — хочу я или не хочу — лава течет и жжет.»
___
228
Дома уложила Алю.— Да, постойте! — Взойдя, я сразу поняла: не чердак и не берлога,— трущоба! (Но полрадости,— Вас не было рядом, чтобы оценить!)
Поняв трущобность, удовлетворилась ею и ушла ночевать в приличный дом,— к знакомым Т. Ф. С<кря>биной. Там были одни женщины, говорили про спиритизм — сомнамбулизм — (какая нелепость! — бессмысленность! — неоправданность! — летящий стол,— стол, который должен стоять! И какое уродство; как если бы на орла напр<имер> поставили миску с супом и заставив стоять смирно, сели бы кругом обедать. Бог прав, дав орлам крылья, а столам — ноги. Не хочу — наоборот!) — Я лежала на огромном медведе (мех усыпляет, медвежий — в особенности — знаю по опыту,— каждый раз, ложась на медведя, сплю.— Объяснение медвсжьей зимней спячки.) — Я лежала на огромном медведе, не слушала, спорила и спала.
Ночью 30 раз просыпалась, курила, бродила, будила и ушла с рассветом, оставив всех в недоумении,— зачем приходила.
Такой Москвы Вы не знаете, да и я забыла, что она есть! Блеск — звонкость — ломкость. Небо совсем круглое (относительно земли — сомневаюсь),— как надышанное розовым, и снег розовый,— и я — тигровым привидением.
Дойдя до Смоленского, решила — noblesse oblige {положение обязывает (фр.)} — навестить — посетить его останки — и — о удивление! — не помер: мужик с дровами!
— «Купчиха, дров не надоть?» — «Даже очень! Впрягаюсь с мужиком и довожу до дому 4 мешка дров. Отдаю взамен всю пайковую муку,— по крайней мере не украдут, а дрова я потороплюсь сжечь. И — сразу — глупое сожаление: — Ну конечно,— только он уехал — и дрова!
(Но поняв, что Вам сейчас — всё равно — тепло, сразу успокаиваюсь.)
— В 12 ч. дня посылаю Алю на Собачью площадку (к<отор>ой по Вашему — нет) — в Лигу Спасения Детей, за каким-то усиленным питанием, а сама сажусь дописывать те — последние — стихи, диалог над мертвым.
Потом голова болит, ложусь на Алину кровать, покрываюсь тигром и плэдом, дрова есть,— значит можно не топить, ужасный холод, голова разлетается, точно кто железным пальцем обводит веки.
— Сплю. —
Просыпаюсь: темнеет.—Али нет.— Иду к Скрябиным.— Там нет.— Вспоминаю год назад — приют, госпиталь, этот ужас всех недр —
229
вспоминаю эти последние две недели сейчас, мою сосредоточенность на себе (Вас), мое раздражение на ее медленность, мое отсутствие благодарности Богу — каждый день и час — за то, что она есть.
Возвращаюсь — жду — читаю какую-то книгу.—Темнеет.— Не могу сидеть, оставляю ей записку в дперях, иду во Дворец Искусств, к М<илио>ти.— «Была у Вас Аля?» — «Только что ушла.» — Опять домой. Час проходит. (Уже 5 ч.) — Ее нет.— Дверь распахивается: В<олькен>штейн.— «М<арина> И<вановна>, я пришел к Вам насчет пьесы, я хочу ее устроить.» — «Мне не до этого: Аля пропала. Оставьте меня.» — Упорствуя, распрашивает.— Сопротивляясь — рассказываю. Идет искать.— Жду.— Час проходит.— Совсем черно.— Возвращается. Во Дворце ее видели все: была и у Р<укавишнико>ва, и в канцелярии, и у цыган, и в подвалах,— все видели — нигде нет.— Садится.— (Чувствует, что в праве. Не искав, побоялся бы!)
— <М<арнна> И<вановна>, Вы еще увидите того поэта?» — «Нет.» — «Я думал, что Вы с ним дружны…» — «Он уехал.» — «Но Вы будете ему писать.» (Утверждение.) — «Не знаю.» (Недоуменная пауза.) — «Мне очень жаль, что так мало пришлось поговорить с ним тогда!» (Я — мысленно — с презрением: подлизывается!) — «Он мне очень понравился. И заметили ли Вы, что он совершенно похож на коненковското Паганини, под к<отор>ым он сидел? Точно с него делан.» — Я, оживляясь: — «Ко!ненковского Паганини я не рассмотрела: близорука — но как странно — в первую же секунду — через 10 мин. после того, как он впервые взошел в мой дом, я сказала ему, что таким я вижу Паганини.— Значит, Коненков правильно понял Паганини.» — «Так вот, если будете писать ему, напишите ему следующее.— Я потом думал о нем.— Его творчество — и декламация — и всё явление… Это человек сведенный, судорожный, исступленный. Человек трудной жизни. Мне потом, когда я думал о нем, пришел в голову такой пример: когда Станиславский смотрит молодого актёра, он первым делом говорит ему: — «Легче! Легче! — Так, распустите мускулы! — Совсем свободно.» — «И все?» — «Да,— и все.— Чувствуйте: напряжение — позади, сейчас — освобождение.— Не бойтесь, что Вам даром платят жалование».— Так вот, я думал о нем. Он не доверяет легкости. Он намеренно громоздит трудности. Ему нужны только непосильные задачи. О, ему трудно жить — тем более, что всё это из глубины, в большой серьез…» — «Вы не так… т. е. Вы более… наблюдательны, чем я думала.»
— «Жалко, что Вы не познакомили нас с ним раньше. Я бы показал ему Станиславского. Это гениальный человек — прежде всего.»
230
Благодарная за «показал бы ему», а не «показал бы его» — чуть проясняюсь и прошу у него спичек.
Дает — и много.
— «Но Аля?!!» — Уже 7 ч. (Ушла в 12 ч.) Обещает еще раз, после того как зайдет домой поесть (передергиваюсь —внутренне — от презрения!) еще раз пойти во Дворец.— Уходит.— Я лежу и думаю.
Думаю вот о чем: — Господи, и тогда я мучилась, пальцем очерчивала, где болит,— но какая другая боль! Та боль — роскошь, я на нее не в праве, а эта боль — насущная, то, чем живут, от чего не в праве не умереть (если Аля не найдется!) — Аля.— Сережа.
Ася — на грани, и насущное, и роскошь. Ланн — только роскошь, и вся боль от него и за него — роскошь, и сейчас Бог наказывает.
Ланн — во имя мое, могло бы быть и во имя его, но не вышло — не выйдет — ему не нужно —это у него уже есть — и даже если бы и не было — ему (такой породе!) — не нужно. Отношение неправильно пошло, исправилось только к концу — выпрямилось! — за день до его отъезда.
Я поняла: никакой заботы!
Холодно — мерзни, голоден — сам бери {голодай —не хватает духу! — Остаточек! (Примечание М. Цветаевой)}, болен — умирай, я не при чем, — отстраняюсь — галантно! — без горечи!
Ему нужно: несколько голов (умов) — мужских, от времени до времени — подобие любви (жесточайшая игра для обтачивания когтей против себя же!) — Или мужская дружба (критика чистого разума — планы детективных контор — и готовность — если надо — умереть друг за друга! — Только не друг без друга!) — или «презренное» женское обаяние: духи — меха — и никакой грудной клетки!
Думала без горечи: пристально и стойко.
— «Если бы суждено было встретиться еще — о, замечательная встреча! — Я бы дала ему ровно столько того, что ему нужно. ( — Т. е.— в моих руках — из моей кассы — грош.) — Но — Аля?!!!»
___
В 9?ом часу явление В<олькен>штейна с Алей за руку. Явление напыщенное и прохладное. Весь — сознание своего подвига и моей подлости. (Гнала от себя люто вот уже целый месяц!)
Подвел — поклонился — и вышел.
— Господа, вы не мастера давать! —
231
Молчание. Беспомощность от сознания безнадежности тотчас же следующего диалога:
— «Аля, что это значит!»
— «Марина!»
— «Оставь Марину — Марина не при чем.— Ну?!»
— «Марина!»
— «А-ля!!!»
— «Ну, я просто хотела испытать горе,— как ребенок живет без матери.»
— «Где ты была?»
— «Я целый день сидела в сугробе — и голодна, как смерть.»
— «Гм……..— И никуда не заходила?»
— «Ни-ку-да».
— «Нигде-нигде не была? Ни у Скрябиных — ни у Х — ни у Z —ни у цыган?»
— «Ни-где. Ходила по пустырям и горевала.»
— «А кто был во Дворце? Кто веселился с детьми М<илио>ти? Кто смотрел на шахматный турнир? Кто? — Кто? — Кто?»
— «Марина, простите!»
Яростно сажаю ее посреди комнаты на табурет.
— «Так, руки вдоль колен! Так,— не двигаться! А что — я горюю, что я думаю, что ты попала под автомобиль, а что Е<вгений> Л<ьвович> уехал — и теперь надо любить меня вдвое,— ты об этом не думала?!!» и т. д. и т. д. и т. д.
Дверь настежь: М<илио>ти.
— <М<арина> И<вановна> Я к Вам! Я по Вас соскучился! Можно?» (Когда-то виделись три раза в день, теперь раз в три месяца.— Соседи.)
— «Очень рада! — Садитесь.— Кушать будете?»
— «Всё, что дадите!»
Аля, Fuss fassend {ухватившись (нем.)}: —«M<apинa>! Он тоже голоден как смерть.»
— «Аля, я с тобой не разговариваю! (К М<илио>ти:)
— Чудесно! — Два таких аппетита в доме,— мне больше ничего не нужно.— Аля, разжоги!»
И — пошло! — Топлю, колю, пилю, сидят, едят.
— «Аля, мойся!»
К 11?ти ч. мы на улице.— Куда идти? — Пошли к А<нтоколь>ским. Съели очень много черного хлеба и ушли. Оттуда на Арбатскую пло-
232
щадь — посмотреть время,— уже 12 ч.— оттуда до подъезда С<кря>биных (войти не решаемся) — оттуда — день загнан! — по домам.
Сегодня он опять зайдет за мной: неутомимый ходок, как я, мне с ним весело и блаженно-безразлично. Просто для не-сидения по вечерам одной там, где сидела с Вами.— Вьющаяся голова — разлетающийся полушубок — грандиозная нелепость всех замыслов — обожание нелепости, как таковой: так мы, напр<имер> в прошлом году всю дорогу с Пятницкой до Борисоглебского говорили о каком-то баране,— сначала маленьком: бяша! бяша! — потом он уже большой и нас везет (под луной, как в Ослиной Коже — моя любимая сказка Перро! Аллея, в просвете рог луны и Ослиная Кожа в повозке. Рога у Барана — месяцем.) — потом он, везя, начинает на нас оглядываться — и — скалиться! — потом мы его усмиряем,— один бок жареный (история про однаво однобокаво барана,— сказк!’) — едим — и т. д. и т. д. и т. д.
В итоге, вернувшись — каждый к себе домой: хочу лечь — баран, книгу беру — шерстит, печку топлю — пахнет паленым: он же сгорбатился — и т. д.
Идем вчера, смеясь,— вспоминаем. (Про другое — чистосердечно! —забыли!)
«Да, но наш баран — всё-таки не баран! И в этом наше оправдание!» — говорит он.
— «Наш апофеоз!» — поправляю я.
— «Наш баран — не просто баран!»
— «Крылатый баран!» — и — внезапно: «от нашего барана до Пегаса — один шаг!»
___
