91
Медон, 23-го Октября 1931 г.
Дорогая Саломея!
On Vous prie par des paroles, Vous reponder par des actes : только что письмо от Синезубова, – Вы представляете себе какое!1 Его Вы, в случае чего, предъявите на страшном суде.
А вторым (первым в порядке дней) act’oм, т. е. «Les Tricots», по-своему осчастливлена Аля и – рикошетом – я, потому что у меня будет чудная фуфайка2.
Словом (тьфу, тьфу!) все к лучшему. Бесконечно-рады, С<ергей> Я<ковлевич> и я, за Синезубова, это сейчас абсолютно-счастливый человек. Ему, кроме работы в Париже, ничего не нужно. Кстати, это выкормыш того странного монаха3, который у Вас что-то унес. Монах сейчас священник в Марселе и обучает маленьких детей (как уносить – подальше).
Статья моя (NB! целая книга) об искусстве кончена, если разрешите посвящаю ее Вам: знаю, что во всех пунктах спорная, а в целом неотразимая (как все очень живое, как я сама).
Обнимаю Вас и бесконечно благодарю
МЦ.
92
Медон, 17-го ноября 1931 г.
Дорогая Саломея!
Во-первых – огромное спасибо за Синезубова: счастливее человека
нет.
Во-вторых – статью Искусство при свете совести я мысленно посвятила Вам с первой секунды нашего последнего разговора – до всяких Синезубовых.
В-третьих – статью, а не поэму, потому что высоких поэм у меня, кажется, нет – (вообще, кажется, нет!) – а статья определенно на высокий лад, без обольщений (неисполненных, никогда, искусством обещаний).
В-четвертых – очень хочу повидаться (нумерация по срочности выяснения: не хочу думать, что Вы думаете, что я что-нибудь способна сделать в благодарность за поступок (С<инезубо>ва), а не за сущность (Вас самоё, безотносительно меня и С<инезубо>ва).
В-пятых: С<ергей> Я<ковлевич> фабрикует картон для домов: тепло-хладо-звуко-непроницаемый. (Этот картон – почему-то – из стекла.) Изобретение не его. Он – только руки.
В-шестых и кажется в последних – скромная просьба об иждивении (слово, привезенное мною из Чехии и понятное только русским студентам и профессорам – и ВАМ! <)>
Нет – и, в-седьмых, нашлось! – как только кончу переписку статьи, дам ее Вам на прочтение, взяв слово, что дочитаете до конца.
Целую Вас, С<ергей> Я<ковлевич> сердечно приветствует.
МЦ.
Мур Вас помнит и изредка делает попытки проникнуть к Вам в гости.
93
Медон,<конец ноября – начало декабря 1931>1, суббота
Дорогая Саломея!
Это письмо Вы должны были получить вчера, т. е. не это, а потерянное: потеряла в доме и найду через год.
Повторю вкратце:
Не писала Вам сначала, п. ч. со дня на день ждала иждивения, а потом, чтобы не звучало как напоминание, но все время о Вас думала, вернее думала, что Вы считаете меня свиньей.
Очень хочу повидаться, давайте на через-следующей неделе, когда хотите, на этой я должна допереписать свою статью (м. б. возьмут сербы (!)2 – очень большая и статья и работа, а времени мало: вчера заболел Мур (желудочное, с рвотой и жаром: три дня ели одну чечевицу «lentilles russes» , вот а засорился). Нынче жар уже меньше (вчера вечером было под сорок), заняли немножко денег и купили слабительного.
С<ергей> Я<ковлевич> служит, но службу выселили с квартиры (с huissier! ) С<ережа> спасал динамомашину и материалы. Потому временно не платят, но потом кажется опять будут (200 фр<анков> в неделю, больше у нас нет ничего, а сейчас просто ничего).
Итак жду Вашего зова от понедельника той недели, когда хотите.
Целую Вас и очень люблю
МЦ.
94
Медон, 29-го декабря 1931 г.
Дорогая Саломея,
Обращаюсь к Вам с очередной просьбой, а именно: не могли бы Вы поспособствовать Алиному устроению в какой-нибудь модный журнал (figurines) . Она очень талантлива как раз в фигуре, линии и т. д. и не сомневаюсь, что была бы принята – если была бы двинута. Вся надежда сейчас на ее заработки: мои Вы знаете (NB! вечер дал всего 200 фр<анков>, а 1-го терм – 1300 фр<анков>, а С<ергей> Я<ковлевич> своим картоном вырабатывает всего 200 фр<анков> в неделю да и то с задержками и перерывами в работе. Сейчас например две недели перерыву, т. е. две недели не будет ничего. Положение отчаянное, вот я и подумала, что м. б. Вы что-нибудь сможете сделать для Али.
Ее рисунки ничуть не хуже хороших профессиональных, а – была бы надежда на устройство – после месяца «figurines» в школе она бы многих просто забила. Не материнское самомнение, а мнение знающих.
Подумайте об этом, милая Саломея, тогда она с 1-го января записалась бы на курс figurines и к 1-му февраля могла бы уже подать мастерские вещи.
Другого исхода не вижу. Если бы Вы захотели, она могла бы Вам привезти показать имеющееся.
Простите за зверский эгоизм письма, но мы по-настоящему тонем.
Целую Вас.
МЦ.
95
Медон, 22-го февраля 1932 г.
2, Аv<епие> Jeanne d’Arc
Милая Саломея,
(Помните: Шаломея – от: шалая).
Вы меня совсем забыли, никогда не зовете в гости и я даже немножко обижена (что без меня так окончательно-хорошо обходятся).
Хотя знаю, что Вы служите, а может быть и хвораете.
Поэтому не зовите меня скоро, но когда-нибудь все-таки позовите.
Дела наши гиблые, гиблейшие… 1-го апреля переезд – мы уже отказались, ибо вытянуть не можем – пока неизвестно куда. Жалею лес, которым утешалась.
Обнимаю Вас и жду весточки, спасибо за Алю, что вы думаете о ее хронических лошадях?
Сердечный привет от всех, Мура включая, Вы единственное женское существо, про которое он говорит: ничего себе (высшая хвала!).
МЦ.
<Наверху – рисунок лошади; внизу – приписка:>
Дорогая Саломея Николаевна, нет ли у Вас книги «La belle saison» Martin du Gard’a? 1 На эту книгу объявлен конкурс иллюстраций, у нас ее нет, купить, конечно, не на что; и вот ищу по знакомым. Целую крепко. Аля.
96
Meudon (S. et О.) 2, Av<enue> Jeanne d’Arc
11-го марта 1932 г.
Дорогая Саломея, завтра еду в Брюссель читать уже знакомый Вам доклад «Поэт и время»1 в Клубе Русских Евреев (приглашение). Поэтому в понедельник быть у Вас не смогу – возможно, что задержусь на несколько дней в попытке устроить французский вечер.
Положение наше отчаянное: с квартиры съезжаем 1-го, не платили 2 месяца, итого 900 фр<анков>, сняли другую в Кламаре2, дешевле нашей на тысячу, исходив предварительно все окрестности. 1-го должны внести тысячу фр<анков> за триместр (нашли без залога). Из Бельгии привезу немного, – знаю от уже ездивших по тому же приглашению, немного подработает и С<ергей> Я<ковлевич>, но все это конечно не составит и половины. Без уплаты здесь – не выпустят, а без уплаты там – не впустят. А еще переезд.
Воплю о помощи на все стороны, воплю и к Вам: милая Саломея, выручите еще раз, соберите что можете – иначе нам совсем погибать.
По возвращении из Брюсселя спишусь с Вами, когда встретиться. Желаю здоровья и приличного самочувствия – у меня от всех этих лестниц, этажей, debarras’ ков с окном и без, достоверных жеранов и призрачных hussiers – несколько безумное.
Обнимаю Вас
МЦ.
97
Meudon (S. et O.)
2, Av<enue> Jeanne d’Arc
18-го марта 1932 г.
Дорогая Саломея,
Обращаюсь к Вам со следующей отчаянной просьбой: я только что из Бельгии, из поездки ничего не вышло: 250 бельг<ийских> франк<ов> вместо 500 франц<узских>, на которые рассчитывала и вправе была рассчитывать.
Подробности моих злоключений – устно.
Пока же: 1-го, т. е. через 12 дней, мы должны выехать и въехать, ибо подписала новому хозяину обязательство, как и он – нам.
Плата с триместрами, т. е. при въезде нужно внести ровно тысячу.
Здесь мы не платили два месяца, итого 866 фр<анков>, словом (переезд включая) необходимы две полных тысячи. Тысячу надеюсь сколотить из предполагаемого на днях заработка С<ергея> Я<ковлевича>, авансов в Воле России1 и одном сербском журнале2 и ряде частных заёмов по 50 или возле-франков. Но второй тысячи нет и быть не может, наши возможности исчерпаны досуха. Д<митрий> П<етрович> прислал 2 фунта, которые уйдут на жизнь, – до 1-го. В доме голод и холод.
Дорогая Саломея, сделайте чудо, иначе мы по-настоящему погибли. Вещей без уплаты здесь естественно не выпустят, вообще – тупик.
Целую Вас и воплю о помощи.
МЦ.
Самое ужасное, что у нас всего 12 дней.
Clamart (Seine)
101, Rue Condorcet
Дорогая Саломея!
Сердечная просьба: 26-го мой доклад – Искусство при свете Совести1 (помните разговор осенью? то самое). Посылаю Вам 10 билетов с просьбой по возможности распространить – чем дороже, тем лучше, но не меньше 10 фр<анков> билет. Мы в самой черной нищете, живем вчетвером на Алины еженедельные 40 фр<анков> (figurines), то есть – гибнем. В Париж ходим пешком и т. д.
Оттого не писала и не бывала.
Обнимаю Вас и люблю
МЦ.
16-го мая 1932 г.
99
Clamart (Seine)
101, Rue Condorcet
12-го августа 1932 г.
Дорогая Саломея, видела Вас нынче во сне с такой любовью и такой тоской, с таким безумием любви и тоски, что первая мысль, проснувшись: где же я была все эти годы, раз так могла ее любить (раз, очевидно, так любила), и первое дело, проснувшись – сказать Вам это: и последний сон ночи (снилось под утро) и первую мысль утра.
С Вами было много других. Вы были больны, но на ногах и очень красивы (до растравы, до умилительности), освещение – сумеречное, всё слегка пригашено, чтобы моей тоске (ибо любовь – тоска) одной гореть.
Я все спрашивала, когда я к Вам приду – без всех этих – мне хотелось рухнуть в Вас, как с горы в пропасть, а что там делается с душою – не знаю, но знаю, что она того хочет, ибо тело=самосохранение. – Это была прогулка, даже променада – некий обряд – Вы были окружены (мы были разъединены) какими-то подругами (почти греческий хор) – наперсницами, лиц которых не помню, да и не видела, это был Ваш фон, хор, – но который мне мешал. Но с Вами, совсем близко, у ног, была еще собака – та серая, которая умерла. Еще помню, что Вы превышали всех на голову, что подруги, охранявшие и скрывавшие – скрыть не могли. (У меня чувство, что я видела во сне Вашу душу. Вы были в белом, просторном, ниспадавшем, струящемся, в платье, непрерывно создаваемом Вашим телом: телом Вашей души.) Воспоминание о Вас в этом сне, как о водоросли в воде: ее движения. Вы были тихо качаемы каким-то морем, которое меня с Вами рознило. – Событий никаких, знаю одно, что я Вас любила до такого исступления (безмолвного), хотела к Вам до такого самозабвения, что сейчас совсем опустошена (переполнена).
Куда со всем этим? К Вам, ибо никогда не поверю, что во сне ошибаются, что сон ошибается, что я во сне могу ошибиться. (Везде – кроме.) Порукой – моя предшествующая сну запись: – Мой любимый вид общения – сон. Сон – это я на полной свободе (неизбежности), тот воздух, который мне необходим, чтобы дышать. Моя погода, мое освещение, мой час суток, мое время года, моя широта и долгота. Только в нем я – я. Остальное – случайность1.
Милая Саломея, если бы я сейчас была у Вас – с Вами – но договаривать бесполезно: Вы меня во сне так не видели, поэтому Вы, эта, меня ту (еще ту!) навряд ли поймете. А та – понимала, и если сразу не отвечала, когда и где, если что-то еще длила и отдаляла, – то с такой всепроникающей нежностью, что я не отдала бы ее ни за одно когда и где.
Милая Саломея, нужно же чтобы семь лет спустя знакомства, Вам, рациональнейшему из существ – я, рациональнейшее из существ…
Если бы я сейчас была с Вами, я наверное – ни рацио, ни семилетие знакомства, ни явная нелепость сна при свете дня – rien n’y tient! – достоверно – знаю себя! – врылась бы в Вас, зарылась бы в Вас, закрылась бы Вами от всего: дня, века, света, о~ Ваших глаз и от собственных, не менее беспощадных. – Сознание (иногда): неузнавание, незнание, забвение.
Саломея, спасибо, я после нынешней ночи на целую тоску: целую себя – богаче, больше, дальше.
Дико будет читать это письмо? Мне еще не дико его писать. Мне было так естественно его – жить.
Саломея, у меня озноб вдоль хребта, вникните: наперсницы, греческий хор, обряд ложноклассической променады, мое ночное видение Вас – точное видение Вас О. М<андельшта>ма2. Значит, прежде всего поэт во мне Вас такой сновидел, значит – правда, значит, Вы та и есть, значит, та – Вы и есть. Не могут же ошибиться двое: один во сне, другой наяву. (Двух поэтов, как вообще ПОЭТОВ (множественного) нет, есть один: он всё тот же.)
Нынче ночью Вы были точным лицом моей тоски, так давно уже не заимствовавшей лиц: ни мужских, ни женских. И – озарение: ах, вот почему тогда, семь лет назад, Д. П. С<вятополк>-М<ирский> не хотел нас знакомить. Но – откуда он взял (знал) меня – ту, не ночующую даже в моих стихах, только в снах, которых ведь он – не знал, меня в которых – ведь – не знал: меня – сновидящую? А как он был прозорлив в своей ревности (за семь лет вперед!) и как дико неправ – ибо так, так, так любить, как я Вас любила в своем нынешнем сне (так – невозможно) – я никогда не могла бы – что, его! – никого, ни одного его, ни на каком яву. Только женщину (свое). Только во сне (на свободе).
Ибо лицо моей тоски – женское.
Милая Саломея, это письмо глубоко-беспоследственно. Что с этим делать в жизни? И если бы я даже знала что – то: что с этим сделает жизнь! (И вот уже строки:) Сознанье? Дознанье
– и дальше:
Дознанье сознанья
– и еще:
До – знанье (наперед – знанье) обратное дознанью (post fact’ному, т. е. посмертному), игра не слов, а смыслов – и вовсе не игра.
Мне сегодня дали прочесть в газете статью Адамовича о стихах3, где он говорит, что я (М<арина> Ц<ветаева>) хотя и хорошо пишу, но – ничей путь. Саломея! он совершенно прав, только это для меня не упрек, а высшая хвала, т. е. правда обо мне, о правде поэтов сказавшей: «Правда поэтов – тропа, зарастающая по следам»4. Так и моя (сонная, данная правда о Вас, правда меня к Вам когда-нибудь зарастет, во я нарочно не иду, стою посереди своего сна как посереди леса, спиной ощущая, что та – Вы (ТЫ – Вы!) еще там (здесь).
Саломея, Вы сухи, Вы сплошная сушь (кактус), и моя сушь по сравнению с Вашей – подводная яма. Я никогда, ни разу за все семь лет не видела Вас что-нибудь до самозабвения любящей, но раз я Вас, именно Вас, без всякого внешнего повода, о Вас не думая и даже – забыв – Вас такой видела, та Вы есть, другая Вы – есть. Иначе вся я, с моими стихами и снами, ничего не стою, вся – мимо.
Кончаю в грозу, под такие же удары грома, как внутри, под встречные удары сердца и грома, под такие же молнии, как молния моего прозрения – Вас: себя к Вам. Ибо – оцените такт моего сердца, хотя и громового. – Вы меня во сне вовсе не так любили (так любить двоим – нельзя, места нет!).
– Саломея, электричество погасло, чтобы одни молнии! пишу в грозовой темноте – итак: Вы меня в моем сне вовсе и не любили, Вы просто ходили зачарованная моей любовью, Вы ходили, чтобы я на Вас смотрела, Вы просто красовались, но не тем кобылицыным красованием красавиц, а красотою любимого и невозможного существа.
Милая Саломея, письмо не кончается, оно единственное, первое и последнее от меня (во всем охвате вещи) к Вам (во всем охвате – Вашем, который знаете только Вы). И даже когда кончится – как нынешний сон и, сейчас, гроза, – внутри не кончится – долго. Я всё буду ходить и говорить Вам – всё то же бесполезное, беспоследственное, беспомощное, божественное слово.
Милая Саломея, лучше не отвечайте. Что на это можно ответить? Ведь это не вопрос – и не просьба – просто лоскут неба любви. Даю Вам его – в ответ на всё, целое, которое в том (уже – том!) сне дали мне – Вы.
Знаю еще одно, что при следующей встрече – через день или через год – или: через год и день (срок для найденной вещи и запретный срок всех сказок!) – на людях, одна, где и когда бы я с Вами ни встретилась, я буду (внутри себя) глядеть на Вас иначе, чем все эти семь лет глядела, может быть вовсе потуплю глаза – от невозможности скрыть – от безнадежности сказать.
Марина
P. S. – 14-го авг<уста> 1932 г.
Но все-таки (сознаю свое малодушие) хочу знать, Саломея, о Вас: где Вы и что и как Ваше здоровье и чему Вы радуетесь и радуетесь ли.
Ведь не могу же я сразу (два дня прошло) утратить Вас – всю. Видите – обычная сделка с жизнью.
Еще одно: помните, Вы как-то целый вечер воевали с каким-то платочком (нашейным), вся прелесть которого якобы долженствовавшая состоять в его непринужденности. – Не могу носить неприкаянных вещей! – так Вы, кажется, сказали и, наконец с отвращением – его сняли. Вспомнила это, вспоминая ту – Вашего ночного шествия (вдоль моей Души!) – одежду, явно – не Вашу, ибо явно – наброшенную. И Вы, Саломея, в моем сне были на свободе, на той, которую в жизни не только не ищете – не выносите.
Ах и под самый конец – листка и сна – поняла: это были просто Елисейские Поля, не эти – те, и только потому я все семь лет подряд ничего не видела, что не вслушалась в смысл слова.
<Приписка на полях:>
(NB! Причем – Theodore Deck?!)5
Дорогая Саломея,
Простите, что начинаю с просьбы. 13-го, в четверг (Maison de la Mutualite) мой вечер – вернее вечер моей памяти о М. Волошине1. А 15-го – терм. Посылаю Вам 10 билетов с горячей просьбой по возможности распространить.
Дела мои очень плохи.
Обнимаю Вас.
МЦ.
Clamart
101, Rue Condorcet
6-го окт<ября> 1932 г.
91
1 Хлопоты по продлению визы Н. В. Синеэубову увенчались успехом. См. предыдущие письма.
2 См. предыдущее письмо.
3 Речь идет о А. А. Чаброве (Подгаецком). О нем см. комментарий к поэме «Переулочки» (т. 3).
93
1 Датируется по содержанию.
2 …сербы – белградский журнал «Руски архив». Часть статьи «Искусство при свете совести» была опубликована в № 16/17 журнала за 1932 г. (под названием «Поэт и Время»), другая часть (под своим названием) – в № 18/19 за тот же год. См. также т. 5.
95
1 Мартен дю Гар Роже (1881 – 1958) – французский писатель, автор известной хроники «Семья Тибо».
96
1 С этим докладом Цветаева уже выступила 21 января 1932 г. в Париже. См. письмо 64 к А. А. Тесковой и комментарий 6 к нему (т. 6).
2 См. также письмо 65 к А. А. Тесковой (т. 6).
97
1 В «Воле России» готовилась публикация статьи «Поэт и время». Была напечатана в № 1/3 за 1932 г. На этом выпуске существование журнала прекратилось.
2 См. комментарий 2 к письму 93.
98
1 Доклад Цветаевой «Искусство при свете совести» состоялся 26 мая 1932 г. в Доме Мютюалите (24, rue Saint-Victor). Содержание доклада: «Искусство есть та же природа. – Бесцельность, вненравственность и безответственность искусства. – Пушкинский гимн Чуме. – Поход Толстого на искусство. – Гоголь, жгущий Мертвые Души. – Поэт – орудие стихий. – Какова правда поэтов. – Состояние творчества есть состояние наваждения. – Кого, за что и кому судить. – Заключение». (См. «Искусство при свете совести», т. 5.) В качестве оппонентов были приглашены: Г. Адамович, Вадим Андреев, К. Бальмонт, кн. С. Волконский, Е. Зноско-Боровский, Н. Оцуп, М. Слоним, В. Сосинский, Г. Федотов, А. Эйснер. (Последние новости. 1932. 22 мая.)
99
1 На тему «Сон в жизни и творчестве М. Цветаевой» см. статью Е. О. Айзенштейн в сб.: Цветаева М. Статьи и тексты. Wien, 1992. (Wiener slawistischer Almanach. Sonderband 32.) С. 121 – 134.
2 Ср. стихотворение О. Мандельштама «Соломинка» (1916), обращенное к С. Н. Андрониковой-Гальперн. (Мандельштам О. Сочинения: В 2 т. Т. 1. М.: Худож. лит. 1990. С. 110 – 111.)
3 В своей статье «Стихи» Адамович писал: «Авторы… больше не знают и не понимают, как надо писать. Но как писать не надо – это они знают, чувствуют и понимают отлично… <…> Случается, им указывают, с упреком и укором: «вот Марина Цветаева, например, вот поэт Божьею милостью: Сила, страсть, напор, новизна!» Они глядят на Марину Цветаеву, но остаются при прежнем своем недоумении: нет, так нельзя писать, это-то уж ни в каком случае не путь… Поклонники Цветаевой, конечно, немедленно спрашивают, с заранее торжествующей запальчивостью: скажите, а как же «надо»? – «Не знаем. Но, наверно, не так: это не выход. Лучше молчание». (Последние новости. 1932. 11 августа.)
4 Цитата из главы «Правда поэтов» статьи «Искусство при свете совести» (т. 5).
5 Письмо написано на бланках, имеющих в верхнем правом углу надпись: «3. VILLA THEODORE DECK. XV». Villa Theodore Deck – маленькая улица в 15-м районе Парижа.
100
1 О вечере, посвященном М. Волошину, см. следующее письмо и письмо 66 к А. А. Тесковой и комментарий 3 к нему (т. 6).
